Степан Эрьзя

На больших узловых станциях, где особенно подолгу простаивал эшелон, Степан ходил с чайником за кипятком. И, когда ему удавалось его достать, возвращался сияющий. Они заваривали чай, а Елена укутывала чайник своим теплым платком, чтобы вода подольше не остыла. Сутеевы снабдили ее в дорогу сахарином, одной таблетки вполне хватало на большую кружку. За чаем все становились разговорчивее. Степан рассказывал о своей жизни в Италии, во Франции, а Волнухин начинал вспоминать о своих учителях и учениках...

За Харьковом стало совсем тепло. Вдоль дороги тянулась шелковистым ковром весенняя изумрудная зелень. Степан и не заметил, когда перестал кашлять. Волнухин снял тулуп и теперь надевал его только ночью.

Не доезжая Таганрога, их эшелон почти сутки простоял на маленькой станции. Ночью их внезапно разбудили какие-то люди, забравшись к ним в вагон, их было человек шесть, с фонарями и толстыми палками. У одного в руке блеснул револьвер. Степан мигом сообразил, что не с добрыми намерениями они сюда заявились, и быстро натянул пальто на Елену, укутав ее с головой.

— Вы что везете? — грубо спросил человек с револьвером.

— Камни, — сказал Степан.

Его ответ, видимо, приняли за насмешку, поэтому один из них со злостью огрызнулся:

—Ты молчи, бородатая рожа, мы сами посмотрим, что у вас тут.

Одни зашвыряли по соломе палками, другие полезли руками, ощупывая, что под ней.

— Мать честная, и правда, камни!

— Это, наверно, монахи, видишь, вон тот длинноволосый, — произнес более пожилой, обращаясь к человеку с револьвером, и показал фонарем на Степана.

— Пошли, робята, тут нечем поживиться!

Они быстро выпрыгнули из вагона и ушли, оставив люк незакрытым.

Некоторое время Степан и Волнухин продолжали сидеть на своих местах. А Елена так и лежала, свернувшись в комок. Потом Степан встал, закрыл люк и зажег огарок сальной свечи. Раскурив трубку, он стянул с Елены пальто.

— Не задохнулась?

— Ой, милый, я так напугалась, что до сего времени никак не могу прийти в себя.

— Что это за люди вваливались к нам в вагон, Эрьзя? — промолвил Волнухин.

— Мне кажется, бандиты...

До утра они больше не могли уснуть.

Днем Степан подобрал у дороги толстую проволоку, и вбил с внутренней стороны в стену вагона и в люк два больших гвоздя. На ночь они стали всякий раз плотно прикручивать проволокой люк к стене и после этого чувствовали себя в безопасности...

Еще на сутки задержались в Ростове. Здесь Волнухину неожиданно стало плохо. У него поднялась температура. А в Ростове ему надо было сходить, чтобы дальше следовать до Владикавказа. Степан не мог отпустить его в таком состоянии и уговорил ехать с ними до Новороссийска. У Волнухина не было другого выхода, и он согласился. Елена могла бы привести к больному врача: у нее в городе много знакомых, но никто не знал, сколько еще простоит их эшелон. На станции тоже отвечали неопределенно, может, отправят через час, а может, через сутки...

В Краснодаре их вагон продержали в тупике целых три дня. Все это время Степан не выходил из станционной конторы: просил, ругался, доказывал, что с ним едет скульптор Волнухин, что он очень болен и его необходимо поместить в больницу. Толку от этого было мало...

Наконец они все же прибыли в Новороссийск, это было в начале мая. И тут вдруг свершилось чудо: Волнухин почувствовал себя вполне здоровым. Он отказался идти к врачу и даже помогал Степану выгружать скульптуры и мрамор. Они отыскали в городе пустующее помещение — что-то вроде сарая — и все перевезли туда. Дорожные приключения кончились, и наконец они вздохнули свободно. В Новороссийске объявились почитатели таланта Волнухина, и в тот же день их всех пригласили на специально устроенный банкет. Не привыкший к подобного рода шумным чествованиям, Степан отказался принять в нем участие. Волнухин чувствовал себя хорошо, и они оставили его в Новороссийске, а сами пошли в Геленджик пешком.

Городок спал, прильнув к тихому темному заливу, когда они вошли в него. Дома их встретила мать Елены, которая жила здесь одна: Ипполит Николаевич был у младшей дочери — Марии в Батуми, где она работала в театре балериной. Там, говорила она, жить легче, а здесь, в Геленджике, они чуть не умерли с голода. При встрече мать плакала. То ли это были слезы радости оттого, что после трехлетней разлуки она снова видит свою дочь, то ли горести — оттого, что она не может ее, голодную и усталую, даже накормить. Утром мать все же где-то раздобыла немного хлеба и рыбы и, пока они спали, сварила суп. После завтрака она попросила Степана поправить изгородь.