Стефан Цвейг

Шли недели, одни и те же завтраки неизменно повторялись, как и беседы о политике, придворных новостях или спорте, в котором Цвейг никогда не разбирался и мало что понимал. Не отчаиваясь в реализации задуманного плана, он решает «поднабраться хорошего произношения у проповедников в церквах», побывать на судебных заседаниях, в пивных пабах и молодежных клубах, в музеях. Пару-тройку раз решает сходить в театр только ради того, чтобы со сцены услышать правильную английскую речь. И с какой же, надо сказать, одержимостью он принялся достигать поставленной цели! «За неделю я рысцой обегал весь Лондон, так что ступни горели… Выучился пить эль и сменил парижские сигареты на принятую здесь трубку, стремился приноровиться к сотне мелочей, однако не достиг подлинного взаимопонимания – ни в обществе, ни в литературе; а тот, кто наблюдает Англию только со стороны, проходит мимо главного – как в Сити проходишь мимо могущественных фирм, замечая с улицы всего только хорошо начищенную стереотипную медную дощечку».

Тяжело вздыхая, он вынужден был признать, что не смог наладить в Лондоне «внутреннюю связь с какими-нибудь людьми, с определенной средой». Сетовал, что город отторгал его, праздного соглядатая, поскольку он «был незнаком с высоким и всеобщим искусством приумножения миллионных капиталов». Что вполне предсказуемо, обидевшись на весь туманный свет, противопоставлял пасмурной Англии безоблачную и во всем дружественную ему Францию, которую только месяц назад покинул: «Трудно было отыскать ту общительность, приветливость и веселье, которое так щедро излучал Париж».

Что в таком случае оставалось делать в Лондоне в оставшееся время? Верно: в гордом одиночестве каждый день приходить в читальный зал Британского музея, коротать время за просмотром редких фолиантов, рукописей и книг, изредка присутствуя на творческих вечерах местных лекторов и поэтов. Так, однажды Цвейг будет приглашен на камерный литературный вечер Уильяма Батлера Йейтса. В полутемном нетопленом зале при колдовском мерцании высоких свечей ирландский драматург, знаток и собиратель древнего кельтского фольклора, по воспоминаниям Цвейга, «мелодичным густым голосом, нигде не впадая в декламацию», читал собравшимся сентиментальную и любовную лирику. «Это был первый “театрализованный” поэтический вечер, на котором я присутствовал, и, хотя, несмотря на любовь к произведениям Йейтса, меня несколько коробило это священнодействие, гость у него тогда был все-таки благодарный». Благодарным гостем оказался и сам Цвейг, пожелавший после встречи «ради удовольствия» и, конечно, используя возможность языковой практики, перевести на немецкий язык несколько стихотворений Йейтса.

Дальнейшие события заставили любопытствующего австрийского туриста обратить внимание не на настоящее, а на прошлое Лондона, вернее, на одного из его загадочных мистиков, не получившего заслуженного признания при жизни. Случайно услышав об открытии выставки рисунков Уильяма Блейка и обнаружив в отделе редких книг Британского музея иллюстрации художника, Стефан поспешил в Национальную портретную галерею. Историк искусств и искусствовед по имени Арчибальд Рассел, на тот момент автор двух документальных книг о Блейке, столь увлекательно рассказывал о представленных на выставке рисунках и интересных фактах из биографии Блейка, что своим красноречием и эрудицией буквально заворожил гостей. «Впервые открылась мне одна из тех таинственных натур, которые, сами не зная своего пути, проносятся на крыльях мечты сквозь дремучие дебри фантазии». До глубины души очарованный экспозицией и лекцией Рассела, фантазией недооцененного современниками английского гения, Цвейг сохранит преклонение перед именем и наследием этого художника на всю жизнь.

В тот же вечер после экскурсии он пригласил Рассела поужинать, подробнее поговорить о художнике и получить заветный автограф на книге. За ужином Цвейг узнал, что Блейк иллюстрировал не только собственные поэтические сборники, но также Библию и трагедии Шекспира. Получив от Рассела книгу, Цвейг сдвинет все свои намеченные планы и тут же засядет переводить ее на немецкий язык. Причем таким лихим темпом, что уже осенью в Лейпциге в издательстве «Julius Zeitler» ее напечатают под заголовком «Die visionäre Kunstphilosophie des William Blake» («Пророческая философия искусства Уильяма Блейка»).