Стефан Цвейг

В своей книге Цвейг осмеливается «полемизировать с религиозной догматикой и философией Толстого» (Борис Сучков), строя все этажи (главы) очерка на противопоставлении Толстого-художника Толстому-христианину. А в одном из писем Ромену Роллану сообщает: «Мне претит христианская составляющая его учения, но его жизнь всегда казалась мне достойной восхищения, причем как раз потому, что ему не удалось стать святым». И когда в последней главе «Побег к Богу» австрийский новеллист станет описывать не типичный день из вереницы подобных, похожих дней зимы или лета этого простого, земного человека – «никогда Толстой не переходит границы нормального (и благодаря этому так редко применяют к нему столь естественное по отношению к Достоевскому определение “гений”)», – а возьмется восстановить события последнего октябрьского дня 1910 года, он скажет, что простые люди (такие же, как сам Толстой) в купе, в поезде, на железнодорожном вокзале в Астапове, во всей бескрайней России не захотят оставить Толстого «наедине с собой». Ни за что не позволят ему «принадлежать себе и вступить на путь святости».

Еще в войну, работая в архиве, Цвейг впервые внимательно вчитывается в пацифистские дневниковые записи Толстого, о чем сообщает в письмах Роллану: «В ранние годы Толстой не был так важен для меня, но теперь все изменилось», – и 21 октября 1915 года пишет в дневнике: «Как часто я думаю о Толстом, единственном и чистосердечном человеке, как он был бы необходим сейчас!» Через два года в Швейцарии, вместе с поэтом Пьером Жувом он посетит в пригороде Женевы биографа Толстого – Павла Бирюкова, внимательнейшим образом рассмотрит его обширную коллекцию рукописей великого русского писателя, поговорит о его пацифистской этике, его одиночестве среди людей и судьбе – общероссийской и общечеловеческой. После визита к Бирюкову Стефан Цвейг опубликовал в «Neue Zürcher Zeitung» статью «Лицо Толстого» («Tolstois Antlitz»). Там он пишет о бескомпромиссности и свободе совести, любви к ближнему и непротивлении злу «неподкупнейшего и бдительнейшего графа».

В августе 1928 года, в очередной раз избегая толп туристов, приезжающих в Зальцбург на фестиваль, Стефан сломя голову уезжает в Остенде, а оттуда в Голландию на встречу с Джеймсом Джойсом и Джузеппе Боргезе. Спустя несколько недель, вернувшись на Капуцинерберг, он обнаружит на рабочем столе желанное письмо из СССР с приглашением представлять Австрию на праздновании столетия со дня рождения Льва Толстого.

В России

Если бы вы знали, как лгут у нас о России! Уезжая, я был опутан паническими предостережениями друзей и знакомых, как если бы речь шла о поездке в Китай XVII в. или в Африку к людоедам. Но то, что я видел и слышал, превзошло даже мои бесстрашные предположения.

Стефан Цвейг. Из интервью «Красной газете», 16 сентября 1928 года

В предисловии к своему первому советскому собранию сочинений Цвейг пишет: «Когда я впервые услыхал, что мои сочинения распространяются в России без моего разрешения, я испытал – признаюсь чистосердечно – искреннюю радость. Дело в том, что я отнюдь не разделяю точки зрения большинства моих коллег, которые ощущают отсутствие договора между немецкой и русской литературой как своего рода несчастье: напротив, я думаю, что ничто не способствовало в большей мере духовному сближению между Россией и европейскими странами, чем свободный, не стесненный никакими статьями закона обмен художественными ценностями. И в самом деле: еще гимназистом я мог покупать на карманные деньги и приобщать к своему духовному достоянию сочинения Достоевского, Чехова, Горького. И за это наслаждение чуткое отроческое сердце было обязано благодарностью единственно отсутствию литературной конвенции: она мешает иностранному писателю перешагнуть границу именно в пору наибольшего своего влияния. А так как переступать всевозможные границы – моя давняя и неискоренимая страсть, меня глубоко радовало, что мои книги, опередив меня, вступили в ту страну, которую увидать и духовно сродниться с которой я стремлюсь уже много лет. Итак, если мои книги странствуют там без моего родительского разрешения – как бы внебрачные дети, в отличие от узаконенных договором между автором и издателем, – я, тем не менее, с гордостью признаю их своими детьми и радуюсь их похождениям»{341}.