Стефан Цвейг

С тех пор как в Баварии стали периодически происходить политические волнения, вызванные манипуляциями Людендорфа и Гитлера, австрийский писатель-пацифист испытывал растущее отвращение к юго-востоку Германии и все реже и реже приезжал в Мюнхен для встреч с друзьями и читателями. В виде исключения он приедет в баварскую столицу в ноябре 1927 года, когда получит приглашение выступить в зале кинотеатра «Фебус-Паласт» с лекцией «Лев Толстой как религиозный и социальный мыслитель». В зале тогда присутствовали братья Манны (Томас и Генрих), друг Цвейга Бруно Франк, географ и историк Йозеф Понтен, подписавший в октябре 1933 года в числе 88 немецких литераторов «клятву верности» Адольфу Гитлеру.

Очевидно, что только имя великого русского писателя смогло заставить его приехать в этот город, в огромный холодный зал на полторы тысячи человек, где приходилось во весь голос справляться с плохой акустикой и перебивать болтовню богатых персон в партере. Остальные недели осени и зимы 1927 года он проведет в Зальцбурге, где будет работать над книгой о Толстом и портретом аморального венецианского «выскочки без прав и родовитости» Джакомо Казановы. Фридерика отсутствовала в городе около месяца, и когда Стефан заканчивал очередную главу, он спешил похвастаться ей и друзьям своими успехами или пожаловаться на усталость. «Моя жизнь продолжается здесь, как вы знаете, не затронутая никакими большими волнениями, сейчас посетителей нет, и мой главный компаньон – мистер Казанова». Это короткое послание получит Фридерика, а вот что, например, Цвейг писал 3 декабря Герману Бару: «Я, можно сказать, почти закончил Толстого, когда меня черт дернул продолжить исследование и обнаружить при этом, что портрет пусть и хорош, но ложен, а потому проклятая совестливость обеспечила меня новой работой…»

Врожденная совестливость напомнила ему о том, что он давно не писал Горькому, и вот уже 10 декабря очередное письмо помчалось в Сорренто: «Дорогой и великий мэтр, не думайте, что я забыл Вас, напротив: мы все, Ваши друзья и Ваши почитатели, готовимся ко дню Вашего юбилея, который, надеюсь, покажет, чем мир обязан Вам. Сегодня я обращаюсь к Вам со следующей просьбой: сейчас я работаю над большой книгой, в которой хочу показать трех великих мастеров автобиографического жанра, точнее – три стиля автобиографии: Казанова (наивный летописец своей жизни), Стендаль (психолог), Толстой (моралист). Прошу Вас, разрешите мне посвятить этот труд Вам в знак благодарности и восхищения…»

Известно, что первоначально у Цвейга был план включить в третью книгу цикла «Строители мира» жизнеописания Стендаля, Толстого и Жан Жака Руссо. Но в последний момент он вдруг отбросил уже собранный материал по страницам извращенного основоположника свободного воспитания и с завистью – «в самом деле, нужно сознаться: нелегко мужчине читать мемуары Казановы, не испытывая бешеной зависти» – бросился по следам интимных похождений первого льстеца и пройдохи галантного XVIII века:

«Этот блистательный шарлатан попал в пантеон творческих умов, в конце концов, так же незаслуженно, как Понтий Пилат в символ веры… Этому дрожащему от подагры, еле передвигающему ноги старому ворчуну на его синекуре в Дуксе не снилось, что над этими воспоминаниями когда-нибудь будут гнуть спины седобородые филологи и историки, изучая их как самый драгоценный палимпсест восемнадцатого столетия.

…Похождения Казановы простираются от девушек, возраст которых в нашу регламентированную эпоху привел бы его к серьезным недоразумениям с прокурором, до жуткого скелета, до семидесятилетней руины, герцогини фон Урфе, – до этого самого страшного любовного часа, в котором никто не решился бы бесстыдно сознаться в оставляемых потомству мемуарах.

…Такое неутомимое, ни с чем не считающееся libido, как у Казановы, побеждает все препятствия и ничего не пропускает; чудовищное привлекает его не менее обыденного, нет аномалии, которая бы его не возбуждала, нет абсурда, который бы его отрезвил».

Не без помощи переводчика Альзира Хеллы (Alzir Hella, 1881–1953) и работы Эрвина Ригера с источниками в фондах Национальной библиотеки Парижа вскоре из-под руки Цвейга вышла блестящая книга о том, как за чужой княжеский счет жили и при этом обольщали чужих любовниц и жен люди сомнительной репутации, авантюристы блестящей эпохи. Всех этих побирающихся по всем дворам и дворцам двуличных лгунов и проходимцев воплотил в своем образе главный похититель женских чар и мужских кошельков Джакомо Казанова.

Очевидно, находясь в возбужденном, взвинченном состоянии страсти, какую Цвейг чувствовал и изливал в слове при описании побед венецианского бабника, автор перенес этот же ритм и на любовные «победы» Стендаля. В одной из глав, описывая «в зеркале» безобразную внешность величайшего французского романиста, он впрямую дает советы обольщения женщин для тех импотентов, толстяков и бедолаг, кого природа наградила «неизящной, грубой, бульдожьей физиономией», как это выпало на долю Стендаля: