Стефан Цвейг

От ситуации, в которой оказалась Фридерика перед войной (с заботами о больном ребенке, проблемах с мужем, горечью бессонных ночей у детской кроватки), можно провести параллель с сюжетной линией героини «Письма незнакомки». И в том, и в другом случае женщины ради любимого мужчины жертвуют всем. Обе они гордятся самостоятельностью, тем, что не просят отцов своих детей о финансовой, моральной помощи в вопросах воспитания и лечения несчастной бледнолицей крохи. Обе в своей слепой страсти и любви коверкают собственную жизнь и не обретают женского счастья…

«С тобой одним хочу я говорить, впервые сказать тебе все; ты узнаешь всю мою жизнь, всегда принадлежавшую тебе, хотя ты никогда о ней не знал. Но ты узнаешь мою тайну, только если я умру, – чтобы тебе не пришлось отвечать мне, – только если лихорадка, которая сейчас бросает меня то в жар, то в холод, действительно начало конца. Если же мне суждено жить, я разорву это письмо и буду опять молчать, как всегда молчала. Но если ты держишь его в руках, то знай, что в нем умершая рассказывает тебе свою жизнь, свою жизнь, которая была твоей от ее первого до ее последнего сознательного часа. Не бойся моих слов, – мертвая не потребует ничего, ни любви, ни сострадания, ни утешения. Только одного хочу я от тебя, чтобы ты поверил всему, что скажет тебе моя рвущаяся к тебе боль. Поверь всему, только об этом одном прошу я тебя: никто не станет лгать в час смерти своего единственного ребенка»{334}.

До смерти ребенка Фридерики, по счастью, дело не дойдет, и венский педиатр Эмиль Матузиус вытащит Сюзанну буквально с того света. Но смерть мальчика с умными темными глазками, сына несчастной безымянной героини, вполне может являться косвенной отсылкой к убийству (аборту), сделанному французской любовницей писателя Марцеллой. Или любым другим абортам неизвестных нам женщин Цвейга, о которых биографы уже никогда не узнают… Не случайно «Амок», включенный в тот же сборник, «знакомит» читателей, как, впрочем, и самих героев, с темой медицинского прерывания беременности и всей последующей за ней жуткой трагедии – смерти матери и вместе с ней ее ребенка, самоубийства врача, бросившегося на цинковый гроб, в котором находилось тело этой женщины, несчастной замужней леди. Любопытный факт приводит Дональд Пратер, один из биографов Цвейга, взявший однажды у Фридерики интервью, в котором она сказала, что ее муж неоднократно обещал покончить с собой, угрожал застрелиться, если она от него случайно забеременеет…

О его вспыльчивом характере, переменчивом настроении неоднократно свидетельствовала Фридерика: «Печаль и смех чередовались у моего супруга как у ребенка. Если он впадал в душевный кризис, депрессию, то использовал любой повод в качестве предлога для своего гнева». Учитывая его привычку бросаться к столу и составлять прощальные «завещания» (и вообще прощаться с жизнью) по разным поводам (отметим, что именно в «Амоке» приводится мысль: «У человека всегда остается его единственное право – околеть, как ему вздумается… и без непрошеной помощи»), позволю себе допустить следующую мысль. Одержимости амоком (тропической болезнью) писатель сам, разумеется, не испытывал, но признаки этой болезни мог наблюдать или слышать о ней во время путешествия по Индии. И уж точно как психолог, психоаналитик, легко вскрывавший первобытные инстинкты своих «пациентов», вложил в описание приступа бешенства врача частичку своей агрессии в отношении близких людей. Свое депрессивное состояние и чувство раздражения в тот кульминационный час, когда ему самому хотелось с кем-то расправиться…

«О чем я говорил? Об амоке?.. Да, амок – вот как это бывает: какой-нибудь малаец, человек простой и добродушный, сидит и тянет свою настойку… сидит, отупевший, равнодушный, вялый… как я сидел у себя в комнате… и вдруг вскакивает, хватает нож, бросается на улицу… и бежит все вперед и вперед… сам не зная куда… Кто бы ни попался ему на дороге, человек или животное, он убивает его своим “крисом”, и вид крови еще больше разжигает его… Пена выступает у него на губах, он воет, как дикий зверь… и бежит, бежит, бежит, не смотрит ни вправо, ни влево, бежит с истошными воплями, с окровавленным ножом в руке, по своему ужасному, неуклонному пути… Люди в деревнях знают, что нет силы, которая могла бы остановить гонимого амоком… они кричат, предупреждая других, при его приближении. “Амок! Амок!”, и все обращается в бегство… а он мчится, не слыша, не видя, убивая встречных… пока его не пристрелят, как бешеную собаку, или он сам не рухнет на землю… Я видел это раз из окна своего дома… это было страшное зрелище… но только потому, что я это видел, я понимаю самого себя в те дни…»{335}