Старая девочка

Забросив зэков, сам он теперь почти все время занимался своими непосредственными обязанностями уполномоченного НКВД по Ярославской области и был этим очень увлечен. Шла война, разных дел было по горло, так что, разговаривая со Смирновым, он даже не скрывал, что его вполне устраивает, что у воркутинцев под началом турка все и тихо, и мирно. Как глава областного НКВД он работал, пожалуй что, неплохо, во всяком случае и раскрываемость преступлений, и выявленные вредители, и число арестованных немецких агентов, прочие основные показатели были у него высокими, что не раз отмечалось на коллегии. Но Смирнова это не радовало, и он не уставал объяснять, что от Ерошкина ему нужно другое. Все же Ерошкин не думал, что дело так серьезно, и для него было полной неожиданностью, когда девятого апреля сорок пятого года, то есть ровно за месяц до конца войны из Москвы на его имя пришла бумага, где было сказано, что в связи с необходимостью полностью сосредоточиться на деле номер 15155 — за этим номером по документам проходило дело Веры — он освобождается от должности председателя областного НКВД.

Неделю спустя после этого приказа Ерошкин переехал из своей прежней служебной квартиры в особняк воркутинцев, где пустовал маленький, из двух комнат, флигель, и вдруг обнаружил, что, кажется, впервые за все годы, что он себя помнит, он совершенно свободен. Нельзя сказать, чтобы он был этим особенно счастлив, но и печалился почему—то тоже не сильно. От местного начальства он по—прежнему зависел мало, дело Веры, как и раньше, целиком курировала Москва, и в самом особняке он ничего менять не стал. Турок вел хозяйство очень умело, спокойно, без истерики, и Ерошкин решил, что трогать их не будет; раз в неделю — доклад турка, в остальном же пусть устраиваются как знают.

Неожиданно сделавшись вольной птицей, Ерошкин теперь много читал, гулял по городу, а в конце апреля, когда Волга вскрылась, стал с новым начальником НКВД области Сухоруковым, своим знакомцем еще по Москве, не реже чем дважды в неделю выбираться на рыбалку. Тот был заодно и страстный охотник, Ерошкин ходил с ним и на уток, и на кабана, но потом от крови устал и вернулся к рыбалке. Смирнов время от времени снова начинал читать ему по телефону нотации, объяснять, что они на него, Ерошкина, надеялись, считали из молодых одним из самых талантливых работников системы, но делал он это уже без надрыва, и Ерошкин видел, что он смирился.

Так, в этой размеренной тихой жизни прошло чуть больше семи лет; в декабре пятьдесят второго года Вера должна была наконец дойти до первого из воркутинских зэков — художника Карла Тобе, а за ним один за другим должны были последовать остальные воркутинцы. Примерно за полгода до этого срока зэки стали нервничать. Иногда в особняке делалось настолько неспокойно, что турок с трудом с ними справлялся. Нервничала и Москва; правда, Ерошкину часто казалось, что Смирнов просто себя накручивает — и себя, и других. Сам Ерошкин после неудачи Берга был настроен пессимистически, он не мог поверить и говорил это Сухорукову, что Вера захочет остаться хоть с кем—нибудь из его людей.

Четырнадцать лет назад, когда все только начиналось и они впервые попали к нему на Лубянку, каждый из них — от Колпина до Сашки, от Корневского до Коли Ушакова — не сомневался, что Радостина возвращается именно к нему, и этой своей верой они могли заразить любого. Он и Смирнов тогда часами яростно спорили, к кому же она все—таки идет. Однако полтора десятка лет — большой срок: изменились и они со Смирновым, и зэки. Воркутинцев годы как—то странно подравняли, и Ерошкину они теперь казались на одно лицо. Под Воркутой, когда они умирали от пневмонии, турок спас их, спас всех, сумев объяснить, что они нужны, каждый из зэков необходим, потому что хотя бы без одного из них память о Вере будет неполна. Это тогда научило их держаться за жизнь и друг за друга, но из этого же следовало, что все они равны, что они — только часть, часть, равная другим частям, и ни у кого прав особых на Веру нет. Больше того, получалось, что Вера принадлежит как бы им всем, и теперь Ерошкин видел, что никто из них бороться за нее не готов, никто в одиночку претендовать на нее вправе себя не считает. Ерошкину даже казалось, что сейчас, когда срок приблизился, каждый из них сильнее и сильнее боится, что Вера выберет именно его. Не проклянут ли его тогда остальные, как прежде Берга?

Хотя, если Ерошкин оценивал ситуацию верно, это клало крест на всех надеждах НКВД с помощью зэков остановить Веру; предъявлять претензии турку было бы глупо, в любом ином случае воркутинцы давным—давно были бы мертвы и лежали где—нибудь во рву. Это была та цена, какую все они заплатили, чтобы остаться живыми.