Старая девочка

Допрашивая вас, — говорил Клейман дальше, — я собрал огромный статистический материал, и вот что получилось: все вы разные люди с разной судьбой, тем не менее каждый хорошо помнит и, значит, сможет быстро восстановить примерно двадцать пять-тридцать человек, кто немного больше, кто немного меньше. Те, естественно, тоже — каждый своих двадцать пять, но ведь в итоге выходит никакая не ползучая контрреволюция, а самый настоящий, причем мгновенный, переворот”. До этого Клейман был хоть и возбужден, но говорил негромко, здесь же зэкам показалось, что вот-вот у него начнется новый приступ, и он, чтобы задержать его, успеть закончить мысль, форсировал голос. “Пока эти московские мудаки спорят, велика ли опасность, — почти кричал он зэкам, — не станет ни партии, ни советской власти, не будет вообще ничего, — все, абзац. Только слепой не видит, что страна просто уходит у них из-под ног”. Он хотел еще что-то сказать, но тут кашель все-таки его настиг, и справиться с ним Клейману больше не удалось. Несколько раз он снова пытался начать, но захлебывался на первой же фразе и в конце концов махнул вохровцам, чтобы те вели зэков в зону.

На следующий день Клейман продолжил допросы. Зэки к тому времени уже так в это втянулись, им сделалось так интересно для него и для себя вспоминать свою жизнь, что, по свидетельству турка, то, что они услышали, не произвело на них никакого впечатления. Похоже, им было безразлично, что единственное, чего Клейман добивается, это отправить их на тот свет. Допросы шли, как раньше, но, наверное, из-за кашля Клейману не удалось сказать зэкам что-то для него очень важное, потому что через три дня он велел вохровцам опять собрать их на болоте.

Начал Клейман и на этот раз с благодарности. Он сказал, что с помощью зэков работа его продвигается очень споро, и, судя по всему, он через две недели кончит допрашивать последнего из своего списка — Пушкарева. Дальше дней десять, чтобы обработать материал, свести воедино цифирь, о которой он уже зэкам говорил, а также нарисовать планы и графики, после этого дело можно передавать прямо в суд. В общем, подвел он итог, здесь, похоже, все в порядке. Через месяц у него будет точная схема, кто, когда и кого поведет назад, в связи с этим, продолжал Клейман, он хочет ответить зэкам добром на добро; так сказать, воздать им должное.

Первое, что он для них готов сделать: он знает, что, восстанавливая Веру, они нашли еще нескольких людей, которых здесь, в лагере, нет, но которые любили Веру, как они сами. Ясно, что с их помощью они могли бы восстановить Веру в еще большей полноте. Один всеми ненавидимый Лев Берг, решивший перехватить у них Веру, выдав себя за своего брата. Он прекрасно понимает чувства зэков, продолжал Клейман, и тоже не испытывает к Бергу ничего, кроме отвращения. Однако во время допросов по некоторым намекам ему стало казаться, что сейчас они нашли в себе силы Берга простить. Он, Клейман, всегда уважал благородство, но понимает, что в данном случае оно продиктовано их любовью к Вере, ничто другое никогда не могло бы их с Бергом примирить. Если Берг оставит свои подлые попытки сделать Веру только своей и с зэками соединится, к их памяти о Вере добавится многое. Он внесет в общую копилку не только ту Веру, какой знал ее сам, но и поможет им восстановить те пятнадцать лет, когда она была замужем за его братом Иосифом. Все это время у них чуть ли не сплошное белое пятно, и поэтому любые его воспоминания об Иосифе и Вере будут, конечно, необычайно ценны. В общем, он согласен без какой-либо предварительной цензуры отослать Бергу в Ярославль их коллективное письмо с предложением прекратить сепаратные действия и соединиться со всеми теми, кто, как и он, любит Веру. Более того, он, Клейман, сделает все от него зависящее, чтобы оно нигде не затерялось, в целости и сохранности дошло до адресата.