СССР. Незавершенный проект

«Рыночники» также говорили об интересах, но только с противоположной стороны, со стороны денежных отношений, обмена. Если они и не высказывали этого открыто, но не оставляли сомнений, что верхние слои общества, значительные группы менеджеров, номенклатуры, финансовой бюрократии и т. д. на рынке могут попасть в более выгодную позицию для реализации своих интересов, чем «производящие классы». Вся «перестройка», приватизация государственной собственности – в противоположность решениям социалистического самоуправления и коллективным решениям – вписывается в международный контекст купли-продажи. У «самоуправленцев» не было на это приемлемого ответа, поскольку большая часть общества (включая значительную часть 19 миллионной партийной массы) была не «готова» к настоящему самоуправлению нерыночного типа. Нельзя было в одночасье «отказаться» от выработанной столетиями иерархии капитала (рынка) и государственной власти, от веры в них, хотя в отношении частной собственности и существовали традиционно сильные чувства[273]. Но одно дело – отвергать частную собственность в душе, а другая проблема – способность к самоорганизации в масштабах общества, которая в советский период не могла развиться из-за преобладания государства. Всё же нельзя считать случайностью, что рабочие не защитили государственную собственность. С одной стороны, Конституция ещё в сталинские времена декларировала государственную собственность как «собственность трудового народа», которая однако и в форме «всенародной собственности» (Хрущёв) находилась под контролем, управлением различных форм бюрократии (менеджер-бюрократия, государственная и партийная бюрократия, военная бюрократия и пр.), что обеспечивало привилегированное положение этих общественных групп[274]. А руководство КПСС даже в рассматриваемый здесь период развала перестройки не повернулось к забастовочным и иным массовым движениям, чтобы «спасти» всесоюзную советскую собственность и взять в свои руки управление им. На самом деле Горбачёв и иже с ним больше страшились массовых движений, чем возглавляемой Ельциным «смены режима». Они, очевидно, считали, что подвергаются большему риску с настоящей революцией, чем руководимой элитами сменой режима. К массам можно было обратиться популистски и поверх бюрократии, как это делал Ельцин, но обращение к реальному массовому движению чревато серьёзным риском, не говоря уже о том, что со старой «элитной техникой» это было невозможно. Мы даже не ставим вопрос о том, что введение самоуправления «сверху» противоречит самой идее.

Бюрократия, как известно, в течение десятилетий создала для себя огромную систему институтов. В 1987 году советская экономическая бюрократия состояла из 38 государственных комитетов, 33 всесоюзных министерств и более 300 региональных министерств и ведомств[275]. Литература по этой тематике, ссылаясь на Аганбегяна, подчеркивает, что упомянутые здесь примерно 400 органов располагали собственной бюрократией: отделы, управления, учревдения и другие подразделения. Много миллионов людей были заняты на примерно 1,3 миллионах производственных подразделений (43 тысячи государственных предприятий, 26 тысяч строительных организаций, 47 тысяч сельскохозяйственных подразделений, 260 тысяч учреждений в сфере обслуживания и более миллиона точек розничной торговли). Всё это означало, что на этом уровне управления работало 17 миллионов человек, что составляло 15 % всего контингента занятых. Но и верхний менеджмент насчитывал около 3 миллионов человек.

Инициаторы перестройки ожидали подрыва этой бюрократической бетонной крепости от воздействия рабочего самоуправления и гласности. Аганбегян рассказывал об определённых успехах выборов директоров заводов на основании их программ и концепций развития, вследствие чего фактически уже не трудящиеся коллективы были в подчинении у директора, а наоборот; или, по крайней мере, складывались дополняющие друг друга отношения. Тем самым, как казалось, была обеспечена социалистическая направленность экономической реформы, менеджмент не мог выступить в качестве самостоятельной силы против рабочих, и у государства была ограниченная возможность произвольного и чрезмерного вмешательства в экономику.

Короткое время представлялось, что тенденции самоуправления в экономики строятся на крепкой базе. Ведь ещё в 1983 году Андропов[276] (который был знаком с этим, в том числе, по известному и своеобразному венгерскому опыту) поставил вопрос о возможности самоуправления, чтобы ограничивать и сбалансировать, с одной стороны, бюрократию, с другой стороны, последствия рыночных реформ. Однако сданные в аренду небольшие торговые точки показали, что товары из государственной сферы перекочевали – сначала по тройной цене – в арендный, «капиталистический» сектор. Андропов пытался уравновесить это как дисциплинарными мерами, так и «общественным» контролем.