Срок

Платье лежало в глубине моего шкафа на верхней полке. Я хранила его в картонной коробке, чтобы оно могло дышать. Под ним в наволочке лежали дикий бергамот и душистая трава. О них позаботился Поллукс. На самом деле сейчас я весила примерно столько же, сколько и тогда, когда Поллукс подарил мне платье. Если я проделаю в ремешке еще одну или две дырочки, он затянется вокруг талии Хетты. Я так и не танцевала в нем. Звенящие платья подобны живым существам, вы должны быть очень хорошим человеком, чтобы носить их с достоинством. Я не была таким человеком. Я даже подумала, что, может быть, именно поэтому Флора продолжала приходить за мной. Может быть, я никогда не стану тем человеком, который мог бы носить звенящее платье и веер из орлиных перьев.

Я достала платье из коробки и встряхнула его. Платье дружелюбно звякнуло. Оно состояло из юбки с рядами бубенцов и верхней части, которую можно было приподнять, чтобы не сидеть на металлических колокольчиках. Вероятно, если бы я надела это платье, оно изменило бы меня. Но если платье наденет Хетта, это, возможно, изменит нас обеих.

Поллукс и призраки

Поллукс разбирал коробки с пожертвованиями в «Пау-вау граундз» и составлял из них продуктовые наборы так, чтобы в пакете не лежали только упаковки макарон и банки с арахисовым маслом. Имелся также значительный запас огнетушителей. Ночью ребята из патруля привезли их в пикапе. Макарон было действительно много. И арахисового масла. Укладывая продукты, Поллукс представлял себе арахисовое масло с уксусом и острым соусом, приправленное зеленым луком и слегка сдобренное чесноком, а может быть, и соевым соусом. Подойдет к лапше. Впрочем, если у вас нет лапши быстрого приготовления, сгодятся и спагетти. Их была целая тонна, и он подумывал о том, чтобы вложить в пакеты рукописный рецепт. По мере составления наборов он придумывал все больше рецептов, пока бесконечное их повторение ему не надоело. Он вышел на улицу, сел в тени у внешней стены, снял маску и вдохнул полной грудью. Поллукс все еще пытался прийти в себя и сохранить душевное равновесие после той ночи, когда Хетта устроила ему допрос. К тому же не чувствовал, что Туки всецело на его стороне. А еще она была права насчет того, что маленькие вещи со временем становятся большими. Он подумал об одежде.

Взять, например, форму. Это всего лишь ткань, но она обладает мощной силой. Его предупреждали об этом, но он не слушал. Когда он впервые появился на пороге, выпятив грудь, одетый в свою синюю форму, которая на самом деле была скорей черной, чем синей, его бабушка сказала ему словечко, которое он запомнил на всю жизнь. Она, похоже, в юные годы была ершистой. Время ее пообтесало, но не сильно. При всей округлости она, казалось, состояла из острых углов. Ее взгляд мог пробуравить кого угодно, но смягчался, останавливаясь на Поллуксе. У нее был заостренный нос и бархатистые щеки. Она носила грубые яркие блузки из полиэстера, но ее кожа была нежной, как замша. Она обнимала Поллукса, гладила его по голове и говорила: «Все будет хорошо, мой мальчик. Просто подожди, сам увидишь». Но когда он вошел в дверь в полицейской униформе, она проворчала: «Берегись».

– Чего? – спросил Поллукс.

– Того времени, когда эта форма захомутает тебя, – пояснила бабушка.

Поллукс рассмеялся и обнял ее. Он не мог предвидеть, что бабушка окажется права. Конечно, такое происходит не сразу. Но сказанное застряло в его душе, как она того и хотела. Мало-помалу, может быть, через год или два после того, как он начал служить племенным полицейским, он почувствовал, что форма входит в него. Однажды он слышал, как человек, выживший в канадских католических школах-интернатах, сказал, что школьные монахини и священники «сделали нас криводушными». То, что вошло в него, как показалось Поллуксу, делало его именно таким. Иногда он кривил душой. Порою он слышал свой голос, отдающий сердитый приказ. Простая человеческая усталость уступила место циничной усталости. Презрение к глупостям, которые совершали люди, сковало льдом его сердце. Возникал гнев, приводивший к ожесточению, к отказу чувствовать. А потом даже к отказу чувствовать связь со своим народом. Он видел избитых женщин, запихнутых в шкафы, посиневших от холода детей, прячущихся под крыльцом, отцов, истекающих кровью на полу, стариков, у которых отняли лекарства от рака, автомобильные аварии и нарочно подстроенные несчастные случаи. То, что люди проделывали друг с другом и с самими собой, изматывало его. И все же он не считал, что униформа когда-либо вызывала у него отвращение. Виновато было скорее изнеможение, да? Он не был святым.

Он закончил сортировку продуктов и с несчастным видом поехал по улицам с заколоченными окнами домов.