Срезающий время

Солнце в этот час если еще не поднялось над горизонтом, то подбиралось все ближе к его краю. Облака, парящие в вышине, отразили первые его лучи и бросили золотой отсвет на окна и дома деревни, не забыв и усадьбу, которая – сколько бы рассветов она ни встречала – сейчас буквально расцвела. Отраженный свет сумел показать довольно ясно всю обстановку комнаты, в которую вошел, спустившись по лестнице, Александр: высокий потолок, который следовало бы давно побелить, голые, лишенные обоев или ткани деревянные стены и большая печь, облицованная расписной плиткой. На полу комнаты лежал привезенной отцом с Турецкой войны персидский ковер изначально богатой расцветки, но за минувшие годы настолько истершийся и поблекший, что ранее отчетливые узоры слились в один неопределенный оттенок. Что же касается мебели, там стояли два стола: один, вырезанный с поразительной фантазией и способный поспорить количеством ножек с сороконожкой, и второй, более тонкой работы, появившийся со слов матери совсем недавно, с четырьмя длинными опорами. На этот стол было страшно что-либо поставить, поскольку ножки выглядели такими тонкими, что казалось удивительным, как этот столик сумел выстоять на них хоть какое-то время, а тем более с толстенной книгой, из страниц которой торчала закладка. Хаотично расставленных по комнате полдюжины стульев, прямых и жестких, словно их специально создали для доставления неудобств сидящему, и это было видно невооруженным взглядом и вызывало самые неприятные подозрения относительно мастера, их создавшего. Единственным исключением было антикварное кресло, наверно, начала прошлого века, с высокой спинкой, отличавшееся просторной глубиной, заменявшей ему недостаток удобных мягких подлокотников, присущих современным образцам. Оно стояло у самого окошка рядом со столиком и, видимо, служило для приятного чтения.

Украшений в комнате было лишь два, если их можно назвать таковыми. Первое – это гобелен с картой Поречского уезда, изготовленный вручную некими талантливыми вышивальщицами, украсившими ее гротескными фигурами былинных и сказочных персонажей и диких животных, в числе которых можно увидеть и медведя с барсуком и даже бобра с лисицей. Вторым украшением был портрет отца – старого штабс-капитана: в полный рост, в треуголке, парадном мундире и двумя орденами; одна рука его упиралась в бок, другой приподнимал украшенную драгоценными камнями рукоять шпаги. Последний предмет удался художнику лучше прочих и изображен был с куда большей выразительностью, нежели предметы одежды или шелковая драпировка с барабаном, создающая торжественный фон. Напротив него стояла Авдотья Никитична, оказавшись лицом к лицу с этим портретом, и смотрела на покойного мужа странным взглядом из-под нахмуренных бровей, который люди, незнакомые с ней, определили бы как выражение горькой злости и недовольства. Однако ничего подобного в нем не было. На самом деле к изображенному на портрете она испытывала истинное почтение, а странно нахмуренные брови и сузившиеся глаза являлись лишь невинным следствием ее близорукости и попыток заставить свое зрение сменить расплывчатые очертания объектов на четкие линии.

– Вот, Леонтий. Приехал наш сыночек, – тихим голосом сказала Авдотья Никитична, смахивая платком какую-то пыль с полотна. – Мы сейчас позавтракаем, да сходим к тебе на могилку. Заждался, небось.

* * *

Если полдень здесь проходит в постоянной работе и напряжении, то вечер вносит в мою жизнь необходимую душе толику благодушия. Приглушается на небе золотое сиянье, этот резкий дерзновенный блеск, который слепит глаза и немного раздражает, сдает позиции и убегает за горизонт. Теперь умиротворенное, дружелюбное небо изливает нежность и мир, и проникающие в душу чувства вселяют в нее такую же нежность и умиротворение. Это редкий миг, когда небо и душа сближаются в понимании друг друга, и стоит замереть и оглядеться. Гибкие как девичий стан стволы вишни стоят неподвижно и смотрят почти как разумные существа, слегка шевеля листьями. Чуть дальше, в роще, раздаются тихие и короткие трели птиц, и в этих звуках угадывается сознание уюта и счастья в родном гнезде. Там, за речкой, утомленное, сытое стадо вереницей бредет с пастбища и останавливается на водопой у запруды, где под ивами лениво плещется вода. Сейчас зазвонит колокол к вечерней дойке, и хозяйки во всех домах станут готовить ведра. А пока запоздалый воз с сеном скрипит на темнеющей дороге к мосту. Все так спокойно, так просто и нежно, дорогая моя Смоленщина, что, сидя где-нибудь на деревянной колоде, я всей сущностью чувствую проникновенную благость природы. Я в таком согласии с ней, что душа моя, огрубевшая в мирской грязи, уже не помнит ни одной мысли, которую нельзя было бы рассказать святому. Об одном сожалею, что миг сей длится недолго.