Сразу после войны

— По скольку же складываетесь, мужики? — деловито осведомился Жилин.

— Ни по скольку.

Жилин удивился.

— В нашей комнате все общее, — объяснил Волков. — Все, что добыл или получил, — на стол!

Жилин ухмыльнулся, высвободил руки, положил поверх одеяла. Они были белые, с золотистым пушком. Застиранная голубая майка выпукло облегала грудь. Он перевел взгляд на тумбочку, где хранились наши припасы.

— Богато ли живете, мужики?

— Когда как, — ответил Волков. — Бывает, кишка кишке рапорт пишет.

— Я так и думал… Небось на одну стипендию живете?

— На одну стипендию не прожить, — возразил Волков. — Гермес каждый месяц посылки и переводы получает, а мы на товарную станцию ходим.

…На товарной станции мы были дважды. В первый раз выгружали какие-то ящики, сбитые из неоструганных досок. Занозы впивались в кожу, а рукавиц у нас не было. Волков чертыхался, все хотел узнать, что в этих ящиках, даже попытался вскрыть один из них, но без инструментов не удалось отодрать толстые, шершавые доски, густо усыпанные большими ржавыми гвоздями. Ящики были тяжелые, и Волков, так и не узнав, что в них, сказал, поправив запястьем намокшую челку: «Должно, чугунные болванки на своем горбу носим». Во второй раз мы разгружали цемент. «Если бы в мешках была мука или сахар, то разжились бы», — помечтал Волков.

Опустив на пол волосатые ноги, Жилин стал одеваться. Не спеша натянул брюки, обулся. Взял казенное полотенце с коричневым штампом на углу.

— Где тут, мужики, умываются?

— Умывальник в конце коридора, — сказал я. — Там ведра стоят и ковш.

Жилин направился к двери.

— Как же решил? — бросил ему вдогонку Волков.

Жилин медленно обернулся.

— Я, мужики, сам собой располагать буду.

— А поясней сказать можешь?

— Можно и поясней… Я, мужики, отдельно от вас столоваться порешил, — И закрыл за собой дверь.

Самарин усмехнулся. Гермес быстро произнес:

— Хорошо, что так получилось.

— Чего ж хорошего? — возразил Волков. — Жили мы, как братаны, а теперь…

Людей, подобных Жилину, я уже встречал, но никогда не жил с ними под одной крышей.

— Типичный куркуль, — сказал Самарин. До сих пор он никогда не говорил о людях дурно, а теперь, видимо, не мог сдержаться.

Волков выругался.

— Настроение стало хуже некуда. Надраться бы сейчас, да денег нет.

— Сегодня нельзя, — сказал Гермес. — Сегодня профсоюзное собрание.

— Там и отведу душу, — процедил Волков. — Когда настроение портится, выпить тянет и подраться хочется.

Самарин извлек из кармана помятую пачку, выудил двумя пальцами наполовину осыпавшуюся папироску, закурил. Перебросив пачку Волкову, спросил:

— Ты в детстве задиристым был?

— Каким был, таким и остался, — проворчал тот, вытряхивая из пачки папиросу. — Сколько помню себя, всегда дрался.

— Попадало тебе?

— Случалось. Один на один меня боялись, а скопом налетали. Метелили так, что кровью умывался. Зато потом я отыгрывался. И на переменках лупил кого надо и на улице. Учителя меня отпетым считали, каждую неделю мать вызывали в школу. Она, бывало, возьмет ремень и рапортует по заднице. Мать у меня маленькой была и легонькой: дунешь — полетит. А я терпел, потому что — мать. Зла на нее не держу, хотя и больно хлестала.

— Не люблю драчливых, — сказал Гермес.

— И я не люблю! — откликнулся Волков. — Хоть я и в охотку дрался, но не беспричинно, как некоторые. — Он посмотрел на Самарина: — Ты почему завел разговор об этом?

Самарин приоткрыл окно, выкинул окурок.

— Боюсь, сцепишься ты когда-нибудь с этим Жилиным.

— Нужен он мне! — отрезал Волков.

Последняя лекция кончалась в три часа, но и после трех в некоторых аудиториях оставались студенты — переписывали конспекты, беседовали с преподавателями, спорили. Уборщицы с ведрами и тряпками бродили по коридорам, открывали двери, но никогда не выпроваживали нас.

Полуголодные, плохо одетые парни и девушки были устремлены своими планами в будущее. Некоторые из них рассуждали очень наивно, почти по-детски. Мы с Самариным переглядывались, но никогда не высмеивали этих юнцов. И не завидовали им, как не завидовали нашим дедам, отцам, старшим братьям. Мы не сомневались, что фронтовое поколение вписало в историю нашей страны одну из самых ярчайших страниц, гордились этим, но гордились молча, не выпячивая и не подчеркивая свои заслуги; мы понимали: наши однокурсники не виноваты, что родились на несколько лет позже нас. Ощущение причастности к великому подвигу советского народа всегда пребывало в нашем сознании, и мы, еще не овладевшие знаниями, которыми были напичканы вчерашние десятиклассники, старались не ударить в грязь лицом: внимательно слушали лекции, брали у самых дисциплинированных студентов конспекты, тщательно штудировали их.

Волков стращал нас:

— Свихнетесь когда-нибудь!

Гермес тотчас напускался на него.

— Они правильно делают! А ты опять сегодня прогулял?

— Есть такой грех, — признавался Волков.

— Отчислят, — предупреждал Гермес.

— Плевать! — Волков приглаживал рукой челочку и отправлялся к своей Таське.

Когда я вернулся с занятий, Гермес сказал:

— Тебя дядя Петя ищет.

— Выписался? — обрадовался я и помчался в котельную.