Спрут

Злобная ухмылка появилась в углах губ и растеклась по всему лицу. Жажда физического обладания, темная, коварная, неподвластная рассудку, проснулась в нем. Низменный инстинкт самца, не разгадавшего самой сути женщины, в сочетании с влюбленностью и, одновременно, злостью, зашевелился в нем как некое гадкое чудовище. А Хилма тем временем шла домой, мурлыча про себя какую-то песенку; в угасающих лучах вечерней зари ее белое платье казалось нежно-шафрановым.

Вскоре после половины восьмого перед новым амбаром остановилась первая линейка, доставившая боннвильского аптекаря с женой и дочерьми. Сразу же вслед за ней подкатил фургон, до отказа набитый людьми разных возрастов в броских желто-красных одеждах — семейство мексиканцев испанского происхождения. Конюх Билли и его помощник распрягли лошадей и привязали их у изгороди на задах нового амбара. Потом появилась бричка, доставившая Карахера, владельца питейного заведения и бакалейной лавки, наряженного в котелок, длиннополый сюртук, желтые остроносые штиблеты и неизменный красный шейный платок, который привез с собой не доставленный своевременно ящик лимонов. Казалось, гость теперь повалит сплошным потоком, но нет — целых полчаса никто больше не появлялся.

Энникстер с Карахером удалились в сбруйную и сразу же заспорили о том, как следует готовить знаменитый крюшон. Иногда их голоса поднимались до пронзительных выкриков.

— Две с половиной кварты и чайная чашка шартреза!

— Ерунда! Уж кому знать, как не мне! Только шампанское и чуть-чуть коньяку подплеснуть!

Жена аптекаря и ее сестра вошли в фуражную клеть, где для удобства дам был поставлен комод с зеркалом. Сам аптекарь в смущении переминался с ноги на ногу у входа: он поднял воротник, опасаясь сквозняков, лицо его было озабочено, так как он никак не мог решить, прилично ли будет надеть перчатки. Мексиканское семейство — отец, мать, пятеро детей и свояченица, словно застывшие, сидели на краешках взятых напрокат стульев, молчаливые, натянутые, потупив глаза и прижимая локти к бокам; они разглядывали исподлобья убранство помещения или с напряженным вниманием следили за младшим Ваккой, сыном одного из надсмотрщиков Кьен-Сабе, который с важным видом расхаживал по амбару в клетчатом пиджаке и белых нитяных перчатках и, сосредоточенно хмурясь, остругивал свечу прямо на пол, чтобы лучше скользить по нему во время танцев.

Прибыли музыканты — городской оркестр из Боннвиля, поскольку Энникстер умудрился в последний момент так оскорбить дирижера клубного оркестра, что тот наотрез отказался иметь с ним дело; они тотчас заняли свои места на подмостках в углу, и оттуда теперь то и дело доносился громкий хохот. Это они потешались над одним из своих собратьев — французом, которого почему-то называли «Рохлей». Отзвуки их шумного веселья растекались по всем углам пустого гулкого помещения, уходили ввысь, под стрехи. Аптекарь заметил проходившему мимо младшему Вакке, что они ведут себя черт знает как!

— Простите, я занят, — бормотнул молодой человек, продолжая сосредоточенно строгать остаток свечи.

— Две с половиной кварты! Две с половиной кварты!

— С одной стороны, может, оно и так, но с другой — может, и нет. Кому, как не мне, знать.

По одну сторону амбара, во всю длину стены, тянулись стойла — числом четырнадцать, — пока еще чистые, пахнущие недавно распилованным лесом, с опилками в щелях настила. Аптекарь не спеша прошествовал вдоль стойл, останавливаясь, глубокомысленно разглядывая каждое. Дойдя до конца, он вернулся на свое прежнее место у входа в фуражную клеть, глубокомысленно покачивая головой и как бы выражая этим свое одобрение. А перчатки надеть он все-таки решил.

Уже совсем смеркалось. Во дворе, между амбаром и прочими надворными постройками, можно было видеть людей, которые, стоя на стремянках, зажигали там и сям японские фонарики. В потемках высоко над землей маячили только их лица, причудливо искаженные в тусклом красноватом свете. Постепенно, один за другим, загорелись все фонарики, и двор осветился; трава под ногами походила на мягчайшую древесную стружку зеленого цвета. Другая группа работников заполонила амбар, зажигая лампы и фонарики, находившиеся внутри. Скоро все помещение запестрело пятнышками света. Отсутствовавший некоторое время Вакка появился вновь с набитыми восковыми свечами карманами и снова принялся их скоблить, отказываясь отвечать на вопросы, заявляя во всеуслышание, что занят.