Спрут

Энникстер даже ахнул. Какие руки! И как это она умудрялась скрывать их в будние дни? Полные у плеча, они постепенно сужались к локтю и затем к запястью. При каждом повороте головы по шее ее и по плечам словно пробегала рябь, и на матовой белизне кожи переливами муара возникали и исчезали бледно-янтарные блики. Свежий розовый румянец сгустился до темно-розового. Энникстер, сжав заложенные за спину руки, следил за каждым ее движением. Хилму сразу же окружили молодые люди, наперебой приглашавшие ее танцевать. Они устремились к ней со всех сторон, до неприличия поспешно оставляя других барышень. Нетрудно было угадать, кто станет «королевой бала». Все сердца были покорены. Время от времени Энникстер слышал ее голос: низкий и бархатистый, звеневший иногда неудержимым весельем.

Но вот оркестр заиграл «Торжественный марш». Гости засуетились, приглашая дам. Вакку, который все еще усердно посыпал пол восковой стружкой, живо оттеснили в сторону. В суматохе боннвильский щеголь совсем растерялся и не смог найти приглашенную даму. Он растерянно бродил из угла в угол, всматриваясь в женские лица. Чтобы оградить себя от подобных случайностей на будущее, он занялся составлением списка дам, приглашенных на разные танцы, использовав для этой цели старый конверт. Гости тем временем выстроились пара за парой с Хилмой и Хэрреном Дерриком впереди, — поскольку Энникстер наотрез отказался как танцевать, так и маршировать, — и вскоре беспорядочную топотню сменило ритмичное постукивание каблуков. Оркестр гремел и завывал, через равные промежутки времени раздавалась барабанная дробь, корнет-а-пистон задавал темп. Было половина девятого. Энникстер глубоко вздохнул:

— Отлично! — пробормотал он. — Пошло-таки дело!

Как ни странно, Остерман тоже отказался танцевать. Неделю назад он вернулся из Лос-Анджелеса, лопаясь от важности, — уж очень ответственна была возложенная на него миссия. Ему сопутствовала удача. С Дисброу все улажено. Ему ужасно хотелось покрасоваться перед другими в роли опытного политика, ловкача. Члены комитета должны были понять, с кем имеют дело. Он успел забыть впечатление, которое произвел в начале вечера, явившись в умопомрачительном костюме. Сейчас его лицо клоуна, с медно-красными щеками, оттопыренными ушами и горизонтальной прорезью рта носило печать глубокомыслия. Резкие морщины на лбу с большими залысинами говорили о том, что перед вами находится человек ответственный. Он затащил Энникстера в одно из пустующих стойл и начал плавно, во всех подробностях пересказывать ему то, что уже доложил комитету вкратце.

— Мне удалось… я долго темнил… наметил план… выжидал…

Но Энникстер не пожелал его слушать.

— А ну тебя с твоими кознями! В сбруйной нас ждет крюшон. Не успеешь выпить, как у тебя вся лысина зарастет. Давай-ка сколотим теплую компанию и сотворим благо.

Они двинулись вдоль стены, бочком обходя танцующих, прихватив по дороге Карахера, Дайка, Хувена и старого Бродерсона. Войдя в сбруйную, Энникстер закрыл дверь на засов.

— Пусть они себе там веселятся, — сказал он, — а тут у нас одна сиротка скучает в одиночестве.

Он начал черпаком разливать крюшон по чашам. Остерман предложил тост за Кьен-Сабе и за Грандиозный амбар. Все молча выпили. Старый Бродерсон, поставив свою чашу на стол, погладил длинную бороду и сказал:

— Это… это, надо сказать… просто великолепно. Помню, как я пил раз крюшон на рождество в восемьдесят третьем году… или нет, пожалуй, в восемьдесят четвертом… во всяком случае, тот крюшон… дело было в Юкайе… точно, это было в восемьдесят третьем. — И он понес какую-то ерунду, не в силах остановить словоизвержения, безнадежно путаясь в ненужных подробностях, и в конце концов окончательно зашел в тупик и смолк, чего, впрочем, никто даже не заметил.

— Сам-то я непьющий, — сказал Дайк, — но если это зелье хорошенько разбавить водой, то, пожалуй, дочке оно не повредит. Она примет его за лимонад.

Он уже смешал было стаканчик для Сидни, но в последний момент передумал.

— А шартреза-то все-таки не хватает, — сообщил Карахер, угрюмо взглянув на Энникстера. Тот мгновенно вскипел.

— Чушь какая! Кому знать, как не мне! В один крюшон шартрез идет, а в другой — нет!

Но тут Хувен, как нельзя кстати, вылез с удачным тостом.

— Gesundheit![8] — воскликнул он, поднимая вторую чашу и осушив ее до дна; потом поставил чашу на стол и глубоко вздохнул.- Ach, Gott![9] — воскликнул он. — Эта шертов крюшон как хороший удобрений, правда я говорил?

Удобрение! Это было встречено оглушительным хохотом.

— Хорошо подметил, Бисмарк! — воскликнул Энникстер.

Острота имела большой успех. С этой минуты крюшон не называли иначе как «удобрением». Остерман, выплеснув подонки из своей чаши на пол, уверял, будто видит, как тут же начала всходить пшеница. Вдруг он обратился к старому Бродерсону:

— Видите, я лысый — верно? А хотите знать, как я волосы потерял? Только обещайте, что не станете донимать меня расспросами, и я вам расскажу. Дайте честное слово.

— А, что такое? Что… что… не понимаю. Это волосы-то? Да, обещаю. Ну, так как же вы их потеряли?