Спрут

— Красивое местечко, — пробормотал он, оглядываясь по сторонам. И продолжал: — Вот что, мисс Хилма, я хотел бы с вами поговорить, если вы, конечно, не возражаете. Право, не знаю, как все это выразить, и если брякну что невпопад, так только потому, что мне никогда не приходилось иметь дело с женским полом… с девушками, словом… понимаете? После того вечера — да что там, еще гораздо раньше — я часто думал о вас. Честное слово! Да вы, верно, и сами догадываетесь. Вы, можно сказать, единственная девушка, с которой я хорошо знаком, и, пожалуй, — прибавил он раздумчиво, — единственная, с кем мне хочется быть хорошо знакомым. Таков уж я уродился. Вы тогда ничего не сказали. Ну когда Дилани кабаре устроил, а мы с вами стояли рядом, но мне показалось, что вы опасаетесь, как бы он в меня не пальнул, и еще показалось, что, если бы он это сделал, вы были бы опечалены куда больше, чем если бы он ухлопал кого-то другого. Так вот, знаете, что я думал? Пусть, думал, любую здесь укокошат — здесь, или еще где в нашем штате, — лишь бы не вас. Да, если бы что-нибудь случилось с вами, мисс Хилма, я бы всякий интерес к жизни потерял. Пусть бы Берман забирал себе Кьен-Сабе — я и пальцем бы не шевельнул. Пусть бы Дилани выпустил по мне весь заряд — я б и глазом не моргнул. Мне на все было плевать. Вы для меня во всем мире единственная. Раньше я так не думал. Не хотел думать. Но потом, часто встречаясь с вами, я видел, до чего же вы хорошенькая, умница, слышал ваш голос… и вот теперь ни о чем другом думать не могу. Когда мне надо ехать хотя бы на один день в Сан-Франциско, в Сакраменто или в Висейлию, я еду с неохотой, потому что там нет вас, и всегда спешу закончить свои дела и поскорей вернуться домой. А когда вы на рождество уехали в Сан-Франциско, я тосковал, как… да ладно, где уж вам понять. Я каждый вечер числа в календаре зачеркивал, пока вы не вернулись. Из чего следует, что я без вас жить не могу. Хорошо бы нам поселиться вместе, чтоб я мог заботиться о вас, чтобы вы были моей и больше ничьей. Что вы на это скажете?

Хилма, стоя перед ним, старательно развязывала и завязывала узелок на свертке с салатом, смаргивая с глаз слезы.

— Ну, что скажете на это, мисс Хилма? — повторил Энникстер. — Согласны вы?

Понизив голос чуть не до шепота, она пробормотала в ответ:

— Я… я не знаю.

— Не знаете — чего? Неужели мы с вами не поладили бы?

— Не знаю.

— Я, Хилма, уверен, что все сложилось бы наилучшим образом. Ну, что тут страшного? Почему вы плачете?

— Не знаю.

Энникстер встал и отшвырнул сигару; бросив поводья, он подошел и положил ей руку на плечо, Хилма не шевельнулась, но он почувствовал, что она дрожит. Она все еще теребила свой узелок.

— Я не могу жить без тебя, маленькая моя, — продолжал Энникстер, — я хочу, чтобы ты стала моей. Очень хочу. Живется мне невесело. Видно, такой уж у меня характер — невеселый. Можно даже сказать, тяжелый, и мне многие напакостить норовят, а тут еще эта история с железной дорогой. Я отбиваюсь как могу, Хилма, дерусь и днем и ночью, не зная ни отдыха, ни срока, не жалея сил. Я бьюсь за свой дом, за свою землю, за все, что мне дорого. Если я одержу победу, хочу, чтобы кто-то разделил со мной мою радость. А нет, так пусть хоть кто-то меня пожалеет, со мной погорюет. И тут только ты мне нужна и никто другой. Я устал как собака от одиночества. Я хочу иметь опору. Хочу сознавать, что ты рядом, чувствовать твое плечо. Мне надоело бороться за что-то: за землю, за всякое имущество, за деньги. Для разнообразия я хочу бороться за кого-то. Понимаешь? Хочу думать, что действую не из одного эгоизма, что в исходе дела заинтересован кто-то еще — кто зависел бы от меня, думал бы обо мне не меньше, чем я о нем; кто, когда я вечером приду домой и обниму его — вот так… тоже обнял бы меня, как… — Он замолчал, и опять, как тогда перед лицом грозной опасности, глаза их встретились. — Обнимет меня, как… — продолжал Энникстер улыбаясь. — Как она обнимет меня, Хилма?

— Не знаю.

— Скажи, Хилма, как? — настаивал он.

— Вот так? — спросила она. И обвила руками его шею жестом, говорившим о безграничной любви и нежности, а глаза ее все еще были мокры от слез.

Близость ее теплого тела, прикосновение к его щеке округлой руки, отделенной лишь тонкой тканью рукава, наполнили его сладостным чувством, какого он еще никогда не испытывал. Он наклонился и поцеловал ее туда, где золотистый пушок переходил в душистую массу темно-каштановых волос. Она слегка вздрогнула и еще крепче обняла его, стыдясь поднять на него глаза. Они простояли так довольно долго, сжимая друг друга в объятиях. Затем Хилма отстранилась от него и стала вытирать мокрые от слез щеки носовым платком, прекратившимся в сырой комочек.

— Ну, а теперь ты что скажешь? По рукам? — весело спросил Энникстер.

— Все это время мне казалось, что я вас ненавижу, — сказала она, и никогда еще бархатистые нотки в ее голосе не звучали так мелодично.

— А я все время думал, что ты вздыхаешь по тому скандалисту, по тому горе-ковбою.