Сполошный колокол

Дом купца Федора Емельянова был велик и уродлив. Дом этот не стоял, хотя о домах принято говорить, что они стоят, не высился, а был он высок, затейлив, с луковками и шпилями, — он выхвалялся. Мещанские, стрелецкие, дворянские и прочие избы и дома отпрянули от него в почтительном страхе.

Земле от этого дома было тяжко. Он давил ее, душил, лез в нее. И все-таки был ненадежен. Страх ослепил его два нижних белокаменных этажа, толстостенных, будто крепость. Страх распялил безумно окна третьего, деревянного, жилого этажа. Где, мол, он, тать, с какого боку ждать? Страх и гордыня. У кого еще в городе столько стекла заморского найдется на окошки-то?

Сын Федора Мирон, первый во всем Пскове дылда и балда — на гусе куриная головка, — подглядывал в щелку за двоюродными сестрицами.

В их курятнике с утра переполох: ждали братца.

Донат-младший сегодня выходил из-под стражи. Взяли его за нападение на шведского офицера Зюсса, и кто знает, сколько бы продержали, когда б не дядюшкины деньги.

Сестрицы кудахтали, каждая про свое и все разом — о братике.

Четверо сестер сидели на одной кровати, под крылышком у старшей, у красавицы Вари, а вторая после нее, Агриппина, тоже красавица, только вся острая, как лисичка, злая, как хорь, металась по комнате в тоске.

— Господи! — шептала она с присвистом. — Зачем мы сюда приехали? Неужто плохо нам жилось там, где люди живут? Чего нам не хватало?

— А что тебе здесь не хватает? — спросила Варя.

— Кофею хочу! Кофею! И общества! Не будь я Агриппиной — при первой же осаде собачьего вашего Пскова убегу к шведам.

— Дура! — крикнула Варя в сердцах. — А ну, всем одеваться!

Возле двери Федор Емельянов своего Мирона за ухо поймал. Приволок в библиотеку домашнюю, ткнул носом в Псалтырь:

— Читай!

— Аз! — взревел Мирон, не видя книги, и попал в точку.

— Ну? Дальше! Дальше! — кричал отец.

Мирон узрел буквицу, напрягся, будто камень лбом спихнуть хотел, и в тот же миг вспотел, ибо слово было длинное и с юсом.

— Аз же… Аз же… Аз же поу…

— Что «поу»?

— …чу. Аз же поучу…

— Дале!

— …ся! — рявкнул Мирон. — Аз же поучуся.

— Тебе сто лет не хватит, чтобы Псалтырь пройти! — Федор захлопнул тяжелую, в медном окладе книгу и грохнул этой книгой по Мироновой башке. Ухнуло, как из бочки. — Смотри, парень! Не женю, покуда грамоты не одолеешь.

— У-у-у! — затрубил Мирон в тоске.

А на улице-то — динь-динь-динь!

Колокольцы.

Тройка, осаженная перед воротами, — фырь да пырх. Из саней Донат выпрыгнул. И бегом в дядюшкины хоромы: матушку обнять, сестриц приголубить.

Слуги, кланяясь, отворяли Донату двери.

Он, легкий от счастья, воли, быстрой езды, в ожидании ласки, веселья, добра, новой жизни, влетел в комнату купца Федора.

Федор, огромный, как отец, стиснул Доната в объятиях, расцеловал, отстранил от себя и посмотрел. От погляда вспрыгнули на спину Донату мурашки, будто ком снега невзначай проглотил.

Дядюшкины глаза приценялись, рылись в нем, как в ворохе тряпья. Рот — властный: хозяин; глаза — дерзкие: мальчишка; лоб — высокий: поумнеет; грудь — широкая: породистый; спина — еще шире: на такого грузить да грузить, не скоро надорвется.

Дядя глядел на Доната, глядел, и Донат все еще улыбался, но радость загнал в закуту, и вместо нее, выставив уши, оскалив зубы, запрыгала в груди злая собачонка обиды.

Федор и улыбку Донатову оценил, и обиду разглядел, но ничего не сказал. Прошел в святой угол, зажег лампаду.

— Помолимся, сынок, за спасение души твоего отца.

Голос был теплый, без фальши. Собачонка в Донатовой душе вильнула хвостом, но зубы не спрятала.

Стали на колени под образами, помолились.

— А теперь садись, Донат, поговорить с тобой хочу.

— Матушку бы повидать, — заикнулся было.

— Увидишь. Это всегда успеется. Сестрицы-то заждались тебя…

Под окнами шумно осадил коня всадник.

— Кого это несет? — Федор недовольно прищурил глаза. — От воеводы, никак? Дьяк его думный.

Дьяк вошел стремительно. Поклонился:

— К тебе, Федор сын Емельянов, от воеводы Никифора Сергеевича с делом государевым и спешным.

Нагло и недоуменно воззрился на Доната.

— Говори! Это мой сын! — приказал купец.

Дьяк недоверчиво покосился на Доната, но прекословить побоялся. Прекословить Емельянову куда как опасно.

— Никифор Сергеевич велел сказать тебе под великим секретом. — Дьяк помешкал, едва заметно плечами пожал: смотри, мол, твое дело, но не почитать тайну…

— Не тяни. — Голоса Емельянов не повысил, бережет свое достоинство, свое мошенничество.

— Никифор Сергеевич велел сказать тебе под великим секретом: не медля ни единого часа, перевози из амбаров своих хлеб в Завеличье. Из Москвы едет швед Нумменс с казной. При нем государевы деньги для шведской королевы. Тебе наказано вести с Нумменсом хлебные торги. Вот царское письмо к тебе.

Дьяк поклонился иконам, достал из-за пазухи письмо, поцеловал краешек, передал Емельянову.

— Давно пора с этой затеей кончать. Народ зол, того и гляди, в амбары полезет, а мы все ждем чего-то.