Сполошный колокол

Яма свеженькая. Вырыта в мокрой красной глине. От нее веет холодом подземелий. Со стен сочится вода. Глина оползает, превращается на дне ямы в кашицу, кашица затягивает ноги. Посидишь здесь денек-другой — по самую шею засосет. Сверху яма завалена сбитыми крест-накрест бревнами.

Ярость вспрыгнула кошкой на согнутую спину. Куда же ты мчался, оголтелый отец?

Ужаснулся святотатству, но просить прощения у Бога не стал. Больно уж дорого стоила Донату прихоть отца. Русская земля… Утешали, еду тащили — и вдруг молча в яму, в колоду, на цепь. И ведь те же самые люди.

За что? За то, что убийством на убийство ответил? Но виновен ли? Где же суд? Слова некому сказать. Молчком, силком потащили, кинули. Вспомнились стиснутые зубы кузнеца-палача…

Господи! Да есть ли он, правый суд, в темном, таинственном, как погреб, Московском царстве?

Над ямой появились люди.

Стрелецкий голова Бухвостов жестом пригласил кого-то поглядеть на узника. Тотчас увидал Донат богато одетого русского и шведа. Может быть, это был последний шанс просить себе справедливого суда. И все-таки Донат не закричал, прося милости. Кровь стучала в висках, требовала — действуй, а он ждал. И слава его терпению.

Швед разглядел колоду на ногах несчастного, оползающую глину, цепи и, не удержавшись, тихо ахнул. Но он был дипломат, печально улыбнулся и сказал важному русскому:

— Когда видишь подобное несчастье, вспоминаешь о себе самом и радуешься, что Бог избавил тебя от подобных мук.

— Да, — ответил Ордин-Нащокин, — виновник будет наказан строго. Возвращать его шведской короне для суда нет никакой необходимости. Тем более, повторяю, он русский, перешедший по согласию с королевой Швеции под корону русского царя.

— К сожалению, раньше назначенного срока.

— Я думаю, это тоже спорный вопрос. Он, как и отец его, как его мать и сестры, перешел государственную межу в число, разрешенное договором для перехода.

— Но до восхода солнца.

— До восхода, но в разрешенный день.

— Я согласен с вами, — сказал вдруг шведский комиссар. — Дело слишком запутано. Его не нужно усложнять. Тем более, и наша сторона это признает, что имущество, которое по праву должен был унаследовать этот несчастный, потеряно. Наша сторона согласна посчитать эту потерю равной сумме, необходимой для возмещения убытков, понесенных офицером Зюссом, сумме, которая пойдет на лечение его тяжелой раны…

«Не убил! — На Доната вдруг накатило безразличие. — Я его не убил. Отец не отмщен». Услышал, как шведский комиссар, помолчав, сказал:

— У меня к вам личная просьба, господин Ордин-Нащокин. Несчастный слишком молод. Будьте к нему снисходительны.

Ордин-Нащокин в знак почтительности склонил голову перед шведом. Приказал:

— Снимите с узника колоду.

Стрельцы развели над ямой бревна. Появилась лестница. К Донату спустился Прокофий Коза. Подмигивая, отомкнул замок, снял цепи, помог вытащить из колоды ноги.

Через пять минут Донат снова был один. Щупал опухшие ноги. Закрыл глаза. Шведы отказались от него. Никому не нужен.

Сверху плюхнулись ошметки глины. Стрельцы снова раздвигали бревна. Что им еще нужно? В яму спрыгнул все тот же Прокофий Коза.

— Все, парень! Кончилась твоя мука. Обманули шведа.

Доната подхватили за руки, вытянули из ямы. Окружили, помогли добраться до избы. Стащили там с него размокшие сапоги.

— Мы тут для тебя вроде баньки устроили. Мойся. Косточки прогрей. Замерз небось, в яме сидевши. Помоешься — вот сулея. Выпей. Тут водка на травках. От простуды убережет.

Стрельцы поставили перед Донатом деревянную лохань, полную горячей воды.

— Чего смотришь? Раздевайся. Мойся. Во Псков тебя повезут. Там, правда, опять под замок, да Бог милостив!

Донат, ничему уже не удивляясь, ни о чем не думая — катись жизнь как знаешь! — послушно сбросил вымазанную глиной, мокрую одежду, залез в лохань и сел.

Охватило теплом.

Содрогнулся.

— Ничего, — сказал Коза, — согреешься. Вот веничек тебе. Похлещись.

Дал веник и стал развешивать у печи Донатовы одежды.

«А ведь люди здесь и впрямь добрые», — подумал Донат, вспомнил яму и опять содрогнулся.

Увидал на полу свой пояс. Выскочил из лохани. Отнял у Прокофия свои штаны.

— Я сам повешу.

— Мойся уж.

— Нет. Я сам!

— Как хочешь… Выжми штаны-то, просохнуть не успеют.

Прокофий ушел. Донат схватил пояс, прощупал. Тыльной стороной ладони вытер вспотевшее лицо.

«Слава Богу! Целы денежки!»

Повесил на веревку штаны, подвинул кафтан, повесил пояс. Чтоб на глазах был.

Чуя под ногами пол, чуя тело свое, подошел к лохани, сел в теплую воду, умылся.

Москва решила

— Одна тысяча пятьсот и один!..

Государь царь и великий князь Алексей Михайлович в тысяча пятьсот первый раз опустился на колени перед образом Иисуса Христа и, глядя на лик преданными глазами, невинными, как цветущий лен, печальными, как лесные безлюдные озера, заплакал, будто девушка, слезой обильной, привычной, врачующей грустное сердце.

И воскликнул государь: