Сполошный колокол

Дьяк покачал головой: говорить такие дерзкие речи, держа в руках письмо государя? И опять смолчал. На Емельянова даже донос писать страшно. Ему все равно ничего не будет, а тебя, писаку, на дыбу поднимут, а то и в Сибирь упекут.

Федор Емельянов, однако, с письмом обошелся вежливо — опамятовался, видать. Поцеловал письмо, на колени перед образами опустился, потом уже стал читать.

Прочитал, поглядел на дьяка:

— Скажи Никифору Сергеевичу, пусть укажет амбары в Завеличье, я новые обозы туда и заверну. А ночами буду возить хлеб из своих амбаров. Чего зря народ дразнить? Меньше глаз — меньше толков. Не так ли? — обратился вдруг к Донату.

— Так.

— То-то! Народ — дитё малое. Не разумеет, что для его пользы делается. Так? — снова у племянника спросил Федор Емельянов.

— Не так.

— А как же?! — Сел и от любопытства голову свою львиную на руки положил, ожидая ответа.

— Народ знает, когда его дурят. Он умеет терпеть, но терпит до поры, и его не надо выводить из себя.

Глаза у Федора Емельянова заблестели.

— Хвалю тебя, Донат, за ум.

— Не мои слова. Так говорил мой отец.

Федор это мимо ушей пропустил, повернулся к дьяку, спросил:

— Слыхал?

— Слыхал.

— Вот и скажи воеводе: народ, мол, до поры терпит. Его, мол, из себя выводить — себе вредить… Стрельцы по домам сидят. На улицу нос высунуть страшно. Голодранцы, как волки, в стаи сбиваются. Спроси воеводу, чего он ждет? Когда ему в хоромы красного петуха пустят?

Дьяк двинулся к выходу.

— Погоди!

Открыл Федор ларчик на столе, достал три серебряных рубля.

— За великую радость, которую доставил моему дому золотословным царским письмом.

— Благодарствую, Федор Емельянович! — как дворянина, по отечеству, с радости поименовал купца. — Всегда помним твои щедроты и молимся о твоем благе.

Откланялся.

Федор подождал, пока лошадь унесет за ворота дьяка, и пошел из комнаты. Поднялся со стула и Донат.

— Сиди, — приказал ему дядя, — не успели поговорить-то с тобой. Распоряжусь вот.

Донат сел на стул, сел прямо, строго. Почувствовал себя несчастным. Чужой дом!

Хотелось оглядеть эти мрачные, обитые мореным дубом палаты, да гордость не позволила. Смотрел перед собой, на огромный дубовый черный стол, на черный стул с бархатной черной спинкой и в страхе думал: уж не колдун ли дядюшка? В черноте-то явится ли светлая мысль?

Федор вошел стремительно и сразу сел к окну, смотрел жадно, властным движением руки позвал племянника к себе:

— Смотри!

Вдоль по берегу Великой, словно пасть, полная зубов, — стена. Башни по стене круглые, высокие, недоступные.

— Что видишь?

— Вижу, как грозен Псков.

Дядюшка всплеснул руками. Словно две золотые рыбы выпрыгнули из своей стихии и канули. И точно канули: утонули в соболях озлащенные перстнями и кольцами волшебные руки Федора Емельянова. Великие руки купеческие. За этими руками грустная матушка-Русь следила с надеждой. В эти руки лилось, и сыпалось, и падало то, чего не было в бесчисленных, немереных землях русского царя, — серебро и золото.

Дядя, владелец рук своих, еще мгновение назад протягивал их племяннику и вот — упрятал.

Опять заиндевело умное лицо Федора Емельянова. В глазах — пустота, губы подобрались и легли одна на другую проволоками, голос поскучнел, пошли в нем скрипы, словно сосновое полено на лучину щепали. А все из-за того, что племяш не на возы, груженные хлебом, воззрился, а на крепостную стену.

— Хотел спросить тебя, Донат, — прикрикнул дядюшка, — как же это бросил ты отцовское наследство, пять возов отборнейшего иноземного товара: серебро, китайские шелка, китайский фарфор?

— До богатства ли, когда на глазах убили отца?

— Но знаешь ли ты, кем бы ты был во Пскове, и твоя мать, и твои сестры, если бы вы вернулись на родину с вашими возами? И знаешь ли ты, кто вы теперь без этих возов?

— Знаю. Я нищий. — И положил руку на тяжелый свой пояс.

— Ты купец. Купец, на плечах которого осталось хотя бы подобие платья, не теряет надежды разбогатеть… И тряпки можно обменять с выгодой. Но если у купца пять возов драгоценных товаров, он удесятерит свое состояние, а удесятерив, умножит его во сто крат… И тогда является миру купеческий род, богатство которого уравнивает его с силой самых древних княжеских фамилий. — Глаза у Федора Емельянова опять заблестели, но огонек в них сидел свирепый. — Ради одного тычка шпагой ты бросил все, что скопил отец по крохам в ежедневных трудах. Ты предал отца.

— Я? — Не дай Бог, была бы в этот миг у Доната шпага в руках. — Я, который отомстил за смерть отца, предал его?!

— Ведаешь ли ты, как дороги мы, торговые людишки, нашим государям! — закричал Федор. — Если мы улыбаемся — народ ликует, если мы плачем — народ рыдает. Мы — всё! Изобилие и голод, победы и постыдное бегство.

— Но я мстил за смерть отца! Святая месть стоит пяти возов барахла. Можно ли стерпеть…

— Купец должен терпеть. Для купца нет ничего выше, чем его товары. Ибо, говорю я тебе, благополучие купечества — благополучие царства. Понимаешь ли ты это?

— Нет! — Донат топнул в ярости ногой. — Нет!

У Федора поднялись брови. Улыбнулся.