Сполошный колокол

— Свершись, о чудо! Не для себя прошу — для уставшего от бедности, несчастного народа моего. Не победной войны, возвышающей цесарей, жажду — любезного тебе, Господи, мира! Ищу не славы вечной, царской шапкой обременен, но тишины! Не в разгуле провожу ночи молодости драгоценной — в молитвах. Вразуми!

Царю было двадцать лет, потому и не скупился на поклоны. Силенка взыгрывала, и, опасаясь норова своего, как застоявшегося коня, государь загонял себя в церковь и был в молитве неистов.

Покладистый, за слово свое не цеплялся безумным утопающим — умных людей слушал и слушался. Со стороны — мякиш. Ручеек с кисельными берегами. А про то, что в киселе булат утоплен, может, никто и не знал. И не надо было никому знать. Сам-то Алексей про него помнил всегда, и в том были его крепости.

Государь поклоны бил да посчитывал. И бояре его толстые, государевы поклоны посчитывая, изумлению своему неподдельному радовались безмерно: Романов-то Алексей — первейший среди них. По усердию…

Полторы тысячи ежедневных поклонов — не мал подвиг. Где на земле другого такого государя молитвенного сыщешь? В каких таких счастливых царствах? В немцах, что ли, прости Господи?

Алексей-то, царь, за всю Россию молитвенник! Благословенная, святая страна! Благородный, блаженнейший царь! Целомудренный, счастливый, богобоязненный, угодный Богу народ!

А чуда не совершилось! Нет как нет чуда на Руси. А уж ведь и ждут его! Ни в какой заморщине так ждать не умеют. А уж молят как чудо-то и всё не вымолят. Унижаются нижайше, да все не вынищенствуют, не отъюродствуют. А без чуда можно ли на Руси жить?!

Оттого и не живут — мыкаются.

В том 1650 году без чуда было всему государству Русскому худо. Деньжонок бы! Денег не было. И как добыть их, придумать не умели. Иноземным государствам долги натурой платили: соболями да рожью. А соболь — он с ногами, за ним побегать надо. А рожь — как Господь пошлет: то ли уродится, то ли нет.

В том 1650 году хлеб уродился не хил, да и не хорош. А платить надо.

За пятьдесят тысяч перебежчиков Швеция ожидала выкупа. Стоили православные, сами того не зная, сто девяносто тысяч рублей!

Наскребли же в Москве всего-навсего двадцать тысяч.

Двадцать тысяч — и никакого чуда. И все бояре и думные дьяки глаза в пол.

Православных в лютеранах оставить богомерзко. Не желаешь, царь-государь, взять на душу этот грех, ну так думай!

А что придумаешь?

Кротко глядит царь на мозговитого Алмаза Иванова. Думный дьяк Алмаз Иванов выступает вперед:

— Великий государь, дабы покрыть долг шведской королеве Кристине, нужно продать шведам двенадцать тысяч четей[2] хлеба.

— Хватит ли?

— Но продавать хлеб нужно по псковским порубежным ценам. Хлеб во Пскове дорог. А цены еще можно поднять. Найти умного купца…

— А ведь есть такой! — воскликнул обрадованный государь. Он радовался тому, что знал во Пскове толкового купца. — Есть, есть во Пскове ловкий человек — Федор Емельянов!

Сказал и задумался.

— Дорогой хлеб — народу горе. А ведь ничего не поделаешь. О Господи!

Бояре на царя весело глядели. Порешили дело многохитрое.

Во Пскове

Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину во Пскове скучно. Вот сидит он перед окном и пустыми глазами смотрит на запотевшее стекло. На дворе оттепель. Снег сер, на деревьях по веточкам капельки висят.

Галки, закрывая небо черной живой сетью, слетелись со всего света, облепили кровли и кресты церквей, заняли высокие деревья, орут — беду кличут.

Ничто теперь не волнует Афанасия Лаврентьевича. Жизнь не удалась. Все позади — падения и полет. Летал и он. Все-таки летал! Высоко заносило. Нужный был человек. Государям!

Сорок пять лет стукнуло. Не стар, да ведь и не молод. Служба вдали от ласковых глаз государя такова: плохо будешь службу справлять — в шею погонят, хорошо — не заметят. Вся заслуга, все дело твое воеводе зачтется.

Не служил бы, но ведь — дворянин! Можно бы черед справлять — отроду честен. Дурака валять не дано и ума выказать некому. Вот она, беда российских задворок. Умному в Москве место, а вдали от Москвы с умом-то пропадешь. Служба хоть и тайная у Афанасия Лаврентьевича для Посольского приказа, но ничтожная.

Смотрит, смотрит в окошко Афанасий Лаврентьевич, а в глазах — былое.

…Сидит молдавский господарь Василий Лупу, усыпан алмазами, как небо в ясную ночь. Борода черна, глаза черны, слова высокомерны:

— Твой государь презирает меня своим жалованьем. Дивлюсь тому, по какому извещению такая его государева милость?

Афанасий Лаврентьевич полшажка вперед и тоже не без гнева:

— Царево сердце в руце Божии! Где твое обещание Богу радеть и добра хотеть великому государю нашему, его царскому величеству? Во всех концах Вселенной непримолчно благодарят великого государя нашего, его царское величество — единого христианского царя и непорочной истинной веры хранителя!

Хорошо было сказано. Не каждый осмелится так. Да ведь чуять надо миг!

Василий-то после этих слов с трона вскочил, подбежал к образу Спаса и давай за государя Михаила Федоровича на глазах посла молиться. А потом к Афанасию Лаврентьевичу повернулся: