Спящий мореплаватель

— Приляг ненадолго, Милагро, — ответила негритянка. Несмотря на то что у Мамины когда-то была дочь, умершая у нее на руках, а потом у нее была Висента де Пауль, Хуан Милагро был ей роднее и ближе всех. Мамина часто повторяла, что внутри ее, как в земле, корни этого огромного дерева, зовущегося Хуаном Милагро.

— Что за такие важные дела не дают тебе лечь, словно ты один можешь все уладить в этом доме?

— Я, как всегда, хочу спать и не могу уснуть.

— Тогда не ложись, какая разница? Спи так. Вот я, видишь, хлопочу на кухне, а сама сплю, не то чтобы я не проснулась сегодня утром, я сплю так давно, много лет. Все это сон, сынок, как поется в песне. В том числе исчезновение Яфета. И даже этот проклятый циклон.

Мамина обращалась с огромным мулатом, как с ребенком, и ему это нравилось. Старая негритянка была единственной, кто мог с ним так обращаться. Она была единственной, кто позволял ему проявлять слабость, кто не тре-бовал от него быть сильным и всемогущим, как Бог. Все остальные всегда ожидали, что он будет вести себя как могучий великан, всегда готовый прийти на помощь.

— Мама, мне нужно кое-что тебе рассказать.

— Я знаю, сынок, знаю, думаешь, я еще не поняла? Как только ты вошел весь мокрый и грязный, я так и подумала и сказала себе: «У Милагро что-то стряслось, и он хочет мне об этом рассказать». И я жду, терпеливо жду, потому что все на свете решается с помощью терпения. Поэтому я жду, пока ты выберешь момент и решишься рассказать мне, в чем дело.

Хуан Милагро улыбнулся и взял чучело черепахи со стола. Он посмотрел в глаза рептилии в надежде найти в этих мертвых глазах какое-нибудь выражение и ответ.

— Это связано с Федритой.

Мамина кивнула:

— Я жду, чтобы ты рассказал мне то, чего я не знаю.

Хуан Милагро поставил черепаху на ее место, на стол. Накрыл кухонным полотенцем, чтобы не видеть мертвых глаз чучела. Сел на табурет, зажег сигарету и закрыл глаза, словно хотел привести в порядок мысли.

Мамина взглянула на него, и ей захотелось поцеловать его в лоб.

Хуан Милагро остался без матери в пять лет, в 1952 году, о его отце никто ничего не знал. В детстве он жил на два дома — в хибаре в Собачьем переулке, где жил Травник, его дед, и в доме на пляже. Мамина еще помнила то холодное, пасмурное февральское утро, когда она Увидела необыкновенно красивого ребенка, мулата, выглядевшего в два раза старше своего возраста, с громадными умными глазами и по-девичьи длинными ресницами. Насупившийся от стеснения, он решительно вылез из автомобиля. Мистер попросил Мамину накормить мальчика. Она дала ему свинину в молоке и кукурузной муке, жаренную с чесноком малангу и сливочное печенье с вареной сгущенкой на десерт и обняла его, потому что почувствовала необходимость обнять этого мальчонку, в котором, как во всяком настоящем мужчине, уже тогда уживались отвага и беззащитность.

Травнику, его деду, на вид было лет сто. Потом они узнали, что он давно так выглядит и всегда будет выглядеть столетним негром. После его смерти доктор О’Рифи распорядился, чтобы мальчик переехал в дом на пляже. Хибара в Собачьем переулке опустела в ожидании лучших времен. И так или иначе, каждый по-своему, все этому обрадовались. Хуан Милагро стал еще одним членом семьи. И даже больше: что бы ни случилось, он всегда оказывался рядом, чтобы приложить всю свою силу, ловкость и чуткость и все уладить.

У доктора были для юноши планы на будущее. Он хотел — Полковник-Садовник подал ему эту идею — отправить Хуана Милагро учиться на Север, в какую-нибудь военную академию, где не обращали бы внимания на примесь негритянской крови и где ему была бы обеспечена неплохая карьера. Но доктор умер в 1954 году при загадочных обстоятельствах, а в 1959 году на острове случилось то, что случилось[60], и путь на Север, в эту землю обетованную, какой он был всегда, преградила непреодолимая стена.

В 1964 году, в семнадцать лет, Хосе Милагро призвали на обязательную военную службу. Не этой судьбы желали для него доктор и Полковник. Тем не менее нельзя не признать, что вернулся он возмужавшим. И в звании унтер-офицера саперного батальона. Возмужавшим означало более высоким, сильным, молчаливым и более уязвимым, как никогда нуждающимся в нежности. И как всегда жизнерадостным, хотя теперь за этой радостью скрывалась какая-то грусть.