Спящие от печати

− Я не буду − совсем безо всего! Жить! − закричала маленькая Нюрочка. − Совсем не буду. Пусть они отдадут! Синие! Мои!

− Ты будешь жить, безо всего! − повысил голос дедушка. − Ты будешь жить!

− Не-е-ет... − ревела Нюрочка и била дедушку по руке. − И шляпу тряпичную вашу носить больше не стану. Противную! Не надевай на меня! Не смей! Я её утоплю... Почему мне нельзя − ничего?! Почему − ничего мне нельзя, никогда?!. Почему?!.

− А? − переспросил парнишка за стеной. − Не расслышал.

− ...Мне на ферму в пять утра, − проговорила Нюрочка невпопад, проснувшись окончательно. − Рано вставать. Завтра. 

+ + +

Он, кажется, обрадовался тому, что она там, у себя, слышит его и, вот: разговаривает через стенку.

− А ты что, все их перечитала? − спросил он недоверчиво. − Пуды эти? Которые на полках стоят?

– Не все... Многие... Я на пустырь уходить стала, от отца с Маринкой. Там людей нет, один бурьян. Небо... У меня своя небольшая ямка в полыни была. Удобная. Полынь цветёт хорошо! Душисто... Дедушкины, научные, зимой читала, дома. А Чехова − всё время на пустыре.

– Зачем?

– Он врач был... Я на физиолога учиться хотела. На психолога. Стала бы, как Сеченов. А теперь... Только стихи учу. «Под насыпью, во рву нескошенном, лежит и смотрит как живая, в цветном платке, на косы брошенном, красивая и молодая...»

Парнишка крякнул и засопел. Потом спросил − от безделья, должно быть:

− А он про мужиков тоже писал? Этот?

− Писал. Про мужиков, − ответила Нюрочка. − «И взвился костёр высокий над распятым на кресте»... Я у Блока наизусть два тома стихов знаю, а у Брюсова − некоторые только. Про мемфисские глаза. Про цветы усталых георгин...

– Они что, тоже врачи, Брюсов и Блок? − зевал парнишка.

– Нет.

– А зачем тогда учила?

Нюрочка во тьме пожала плечами.

– Когда их читаешь, обида на людей вся из тебя выходит, − вздохнула она. − От обид сердце тяжёлое делается, будто на нём полное ведро висит... Обиды жилы вытягивают. Даже валерьянка не помогает. А от стихов сердце горькое становится, зато лёгкое. Свободное от людей…

Она встала, прошла на кухню и включила свет. От неожиданности он зажал глаза ладонями.

− Чего ты? − спросил парнишка.

− Я приёмник взять к себе хотела, музыку тихонько послушать. Передумала уже... Прости пожалуйста.

Нюрочка отпила воды из ковша, выключила свет и вернулась к себе, за перегородку.

– …Приёмник, тот? На окне который? − спросил парнишка через время. − Он что, твой?

– Мачехин, − сонно проговорила она. − Ей этот подарил... С которым они вместе уехали...

– Свинтили, короче, – понял парнишка.

+ + +

Ближе к утру он вдруг спросил:

– А у тебя кто-то был?..

Она проснулась не сразу, и он повторил из-за перегородки внятно и настойчиво:

− Сколько у тебя их было?

– ...Как это?

– Добрые все гулящие, – сказал он отчуждённо.

− Думай, как хочешь, − голосом, севшим от обиды, проговорила Нюрочка в подушку. − Мне всё равно.

Парнишка повздыхал немного и пояснил:

− Добрые «нет» говорить не умеют... А порядочные − одни злые только.

Она не ответила ему. Но спросила вскоре:

– ...Ты как считаешь, Бог есть?

– Есть, – ответил парнишка сквозь дрёму.

– А я считаю, что Его убили.

От жалости к Богу у Нюрочки заболело в боку. Она простонала даже, но, спохватившись, затихла.

– ...Кто? Убил? – неожиданно очнулся парнишка.

 – Злые силы, – не сразу сказала она. – Давно уже. Очень давно.

– С чего ты это взяла?

– Он бы нам помогал, если бы живой был. Всем бы помогал. А так… Раз не помогает, значит, погиб.

– Спи, – сказал парнишка. – Он – есть. Я тебе потом докажу.

Когда утром Нюрочка пришла с фермы, парнишки дома уже не было. Приёмника – тоже.

Она попробовала съесть коврижку. Но уронила.

– Быстро поднятое не считается упавшим, – проговорила Нюрочка рассеянно.

Потом она сидела, упершись лбом в прохладную стену и закрыв глаза. Ближе к вечеру приехала мачеха.

+ + +

Маринка расторговалась плохо, ничего почти не выручив. Задумчивая и усталая, она сказала, чтобы без приёмника Нюрочка не возвращалась:

И Нюрочка кивнула ей с готовностью:

− Я не вернусь, − но обеспокоилась: − А кто тебе на ферме поможет?

− На какой ферме? − махнула рукой Маринка и стала умываться. − Режут коров, там рёв стоит...

− Кто? − встревожилась Нюрочка. − Режет?

Маринка её не услышала.

− Хотели с той недели всех пустить на мясо, − вытирала она полотенцем обветренное, красное лицо. − А чего ждать? Сенокоса не было, люцерну не сеяли. А камыш для коров грубый... Скотник не хочет их к Жёлтому озеру гонять. И далеко, и без толку... Поезжай! От тебя и так пользы мало было. У тебя пальцы слабые... Чего с тобой теперь делать? Не годная ты ни на что... Тебя даже на тракт не поставишь! Ты и одного раза не вытерпишь; удавишься или с ума сойдёшь.

− А ты как без работы жить будешь, Маринка?

Мачеха не ответила. Приметив муху, сонно ползающую по стеклу, она вздохнула и шлёпнула её мухобойкой, но не попала, думая о своём. Оглушённая, муха свалилась на подоконник и замерла. А Маринка уселась за стол, огладив юбку.