Спящие от печали (сборник)

Светилу открывались тёмные могильные пятна под чисто снятыми курганами, резко выделяющиеся на белой земле горы. Тогда молодой народ суетился пуще, бегал и ползал с разлинованными рейками, делая свои замеры и отчего-то волнуясь. Щёлкал фотоаппарат, жужжала кинокамера, запечатлевая выравниваемую всякий раз и выметаемую дочиста площадку, с каждым новым снятым слоем становящуюся глубже и глубже…

Шестеро городских девушек работали в светлых панамах и в одних только купальных костюмах. И им совсем не стыдно было того, что чужие взгляды касаются их тел – то, что должно было открываться взгляду лишь одного, открывалось взглядам многих.

Мария, повязанная платком, тоже старалась смотреть без смущенья на их полуобнажённые, влажные от пота, шелушащиеся тела – глаза не подчинялись ей и норовили помимо воли задержаться на мелких комьях грунта, отлетающих под тупыми ударами кирки. А на соседних курганах распрямлялись при взмахе и разбивали спёкшуюся почву парни в плавках, и красные их спины овевал синий ветер.

– Грунт одиннадцатой категории! – с гордостью провозглашал Учёный, появляясь то тут, то там в своей трухлявой остроконечной шляпе из редкой соломы. – Это вам – не огородная грядка! Осторожней. Важней всего – керамика, керамика, керамика. Древний битый горшок куда красноречивей золота! Он рассказывает об эпохе точнее металла. Глядим в оба, ибо!..

– В оба, ибо, – послушно соглашались студенты.

И Учёный в обвислом трико убегал трусцой к другому кургану, быстро унося на старой своей голове малое подобье шалаша – в даль.

Когда же расплавившееся за день и растекшееся по краю земли солнце, убывая, оставляло лишь нежное алое свечение гаснущих небес, когда печальный полынный запах сгущался понемногу над медленно остывающей степью, когда дежурные ещё гремели и стучали алюминиевыми мисками у самодельной печи, парни и девушки уходили за низкие холмы. И с наступлением темноты яснее становились шелесты, шорохи, тихий смех и шёпот, словно ни у кого из них не было кровавых мозолей на ладонях и словно плечи их не болели от солнца и работы. И Белая гора светилась под луной, в трёх километрах от объятий, поцелуев, и глядела в близкие звёзды тёмными ямами вскрытых погребений.

Однажды к Марии, сидящей на холме и слушающей издали песни парней, которым не с кем было удаляться в темноту от низкого дымного костра, подошёл Павел. И она вспомнила сразу постыдное: про себя – и Баршина. Спина её тоскливо выпрямилась.

– Пойдём погуляем, Мария, – сказал Павел.

Она подняла глаза. Время шло, а она ещё не верила его словам. Но Павел подошёл к ней в полутьме и легко сказал их, присаживаясь рядом и отбрасывая сломленную с куста ветку.

Он коснулся её запястья – прикосновение было долгим и осторожным:

– Пойдём погуляем, Мария.

Совсем рядом она видела внимательные и спокойные его глаза, и нашла в себе силы улыбнуться, но улыбнулась неуверенно; огромное расстоянье пролегало меж ними, и непонятно было, в чём измеряется оно – в годах, километрах, веках… Слишком огромное для того, чтобы можно было не усомниться, что именно он станет отцом её детей когда-нибудь. Достанет ли у него сил и охоты пройти это расстоянье навстречу к ней… Мария усмехнулась. Ведь без этого всё, что случится с ними, будет лишь скорым подобьем того, что могло бы быть. Малым и скомканным, полуразрушенным подобьем – великого.

«Нет», – молчала Мария.

Но думала: «Могло бы быть, могло бы быть…»

Стали слышнее шорохи травы, оживающей в ночной прохладе.

– …А я давно искал такую,
И не больше – и не меньше,
А я давно искал такую… —

пели у низкого костра ребята, сидящие плечом к плечу, и грустно раскачивались в такт песне.

– Я не нравлюсь тебе? – спросил он, отстраняясь.

Мария, вдруг озябнув, сказала единственное, что могла она сказать вопреки очевидному:

– Нет.

Он не поверил ей. И чтобы не продолжать разговора, Мария поднялась и пошла к низкому дымному пламени костра. Он окликнул её, – негромко и не сразу, – и на оклик этот что-то ликующе отозвалось в душе. И, оборвавшись, заболело.

Павел не заговаривал больше в этот вечер, хотя сидел у костра совсем рядом. Но на следующий остановил Марию недалеко от палатки. Он сказал гораздо более неумело, чем всегда:

– Знаешь, а мне понравилось… Ты сказала вчера, что я тебе… не нравлюсь. Мне понравилось, что ты так сказала.

Она посмотрела на него с благодарностью, зная, что он уйдёт после этих слов и не скажет больше ничего сегодня, и тогда расстоянье, пролегающее меж ними, станет, может быть, короче.

– …А всё же, пойдём, погуляем.

Он настаивал на невозможном. Он настаивал – на скором и малом подобье великого. Тогда она ушла, не оборачиваясь.

В пустой палатке пахло гарью – перед сном их окуривали дымящейся полынью от мошкары. И было слышно, как в соседней, большой, намучившийся за день старик Учёный размеренно всхрапывал, словно захлёбывался от блаженства – от неведомого блаженства, набегавшего волнами…

Мария не выходила из брезентовой духоты на песни, и свет костра, и музыку транзистора, льющуюся под звёздами.