Спящие от печали (сборник)

Под божницей стоял всё тот же расшатанный маленький стол на точёных круглых ножках, тоже – покрытый длинной, до полу, скатертью. На нём лежали закапанные воском разбухшие книги в тяжёлых кожаных переплётах с бронзовыми и уже давно незастегивающимися застёжками, позеленевшими от времени. Ольга медленно подошла к столу. В полной и глубокой тишине она отодвинула в сторону давным-давно раскрытую огромную книгу – это было учение Иоанна Златоуста. «Об исходе души и о мытарствах» – значилось на странице…

Она взяла другую, поменьше, и легла на кровать с нею, отдававшей запахом воска и слёглой сырости. «Книга о старчестве и житии отеческом», «…како подобает пустынном жителем и всем иноком жити…». Ольга собиралась читать долго, но прочла одну-единственную фразу в раскрытой наугад главе – «видимая суть временна, невидимая же вечна», и задумалась. О том, что хорошо было бы сходить – да, обязательно надо сходить на старое кладбище, к тем самым двум памятникам, испещрённым непрочтённой когда-то церковнославянской вязью, – к чёрному и серому, с отколотым углом. Подперев щёки кулаками, она стала смотреть в окно со слежавшейся ватой меж рамами. Тёмная зелень яблоневых ветвей в саду не колыхалась.

– …Ай понимаешь чего? – услышала она тихо сказанное – бабушка стояла около голландки, опустив руки.

– Это по специальности моей книга… – сказала Ольга, обернувшись.

Улыбка сошла с морщинистого лица бабушки Нюры.

– Я ведь по ней молюсь, – насторожившись, недружелюбно проговорила она.

Ольга улыбнулась:

– Это не для молитвы книга. Это уставная. Монастырская.

– …А разве они не все одинаковы? – не поверила ей бабушка. – Ай в них по-разному?

– Разные они, – ответила Ольга.

Бабушка успокоилась.

– А я какую ни возьму, всё в них одно и то же написано… Я, мол, одинаковые все… – скучно проговорила она. – А ты это откудова теперь знаешь?

– У меня кандидатская по истории языка. По раннему периоду, – ответила Ольга краснея, не зная, как сказать проще. И добавила, чтобы бабушке стало понятней: – Мы в университете учили.

– А-а-а… – без интереса протянула бабушка. Но вдруг насторожилась снова. – А то от вас приезжают, из Москвы-то, да иконы все просют. Спекулирывают!..

Ольга поняла её тревогу и положила книгу на божницу. Но спросила всё же:

– А откуда она у нас?

– Из Большого пожару их выносили. Да меня тогда и на свете не было. Их ведь много, наших-то книг, сгорело, когда большой пожар тут от монголов, татаров был. Они, монголы, татары, к нам не спускались – они поверху, по Долгой горе, вон там вон проехали, к берегу Волги прошли. И с Долгой горы на наши избы увеличительны стёклы из лесу наставляли. На крыши соломенны, вниз. Больше колеса – стёклы у них такие были. На таратайках татарских установлены, на подводах-то ихих. Для поджогу… Всё прополыхало тогда! А вот книги-то – успели, вытащили кой-которы. Ну и погорело их сколь! Сколь в Большом пожаре тогда пропало!.. Мы помрём – и эти пропадут. Их ведь никому не надо. Разве что любопытничать. А любопытничать – чего? Молиться не хотят, а – любопытничают! – уже ворчала и косилась бабушка Нюра. – Нечего – любопытничать-то!

Осердясь, она заходила по комнате, забрала книгу с божницы и, озираясь, уложила её в сундучок с горбатой крышкой.

– …А то вон ещё мать твоя приезжала, – продолжала ворчать бабушка. – И что ездиют, на месте им не сидится?.. Шурину, деда твово, карточку просила, котору он с фронту прислал, как раз за год, как похоронка на него пришла. Гляжу – и уж из рамки вытащила! К фотографу, говорит, понесу, пускай переснимет… А то у них отцовой карточки нету, сразу эту им давай. Больно шустры все. А она у меня, карточка-то Шурина, одна ведь. Это что же, я её в чужие руки отдам? А фотограф-то – потерят! Потерят, испортит!.. Зачем она им, матери-то твоей? Всё равно – геолохи, дома не бывают. Не живут, а баловство одно разводют. Баловство – оно и есть баловство!..

Ольга ясно припомнила письмо матери, пришедшее года три тому назад, – они почти не писали друг другу. В письме том говорилось наскоро и с досадой, что бабушка стала «совсем чудная» – «никто ей не нужен, ничего ей не нравится», а чувствует себя хорошо, хоть и похудела, – «жилистая, как солдат», и напрасно только мать тревожилась и мчалась в деревню сама не своя.

Бабушка постояла перед фотографией Ольгиного деда – уже немолодого, в военной гимнастёрке, глядящего прямо перед собою широко раскрытыми тусклыми глазами, – протёрла её рукавом пиджака и, поколебавшись, сняла со стены вместе с резной рамой.

– Люди всё жа чудные какие становются! На что ни поглядят, и им скорее это же надо! – рассуждала она, пряча фотографию в сундучок. – Не-е-ет, раньше мы что-то просить-то стеснялись. Стыдно было. Где своё, где не своё – понимали. А щас не стыдно. Бесстыдник народ сделался. Всё просют! …Попрошайка народ стал. Богатый, живёт хорошо, а – попрошайка. Надо не надо, всё клянчиют.

Ольга молчала.