Спящая

Под вечер, когда стало ясно, что сегодня Юрич уже не явится, тётя Таня без всяких просьб отпустила нас по домам. Я набрал Катьке всякой красивой канцелярщины, и у самого прибавилось настроения: блокнотики с «Мортал Комбат», пенал с «Пикачу» странно радовали меня, как первоклашку. Хотя себе я даже тетрадки не взял – до того не хотелось в школу. Зато набрал картошки и какой-то колбасы и только на улице сообразил, зачем я это сделал. Всё вышло автоматически, само собой, и, должно быть, это было верное решение.

С тех пор как не стало Лёхи, я совсем не ходил на пустырь. Боялся, что дед Витя спросит «Где второй?», а я не отвечу. Это очень трудно: делать одному то, что всегда делали вместе. Одно время я даже ненавидел этого деда Витю: Лёхи нет, а он небось на месте, сидит себе у костерка, печёт картошечку, призраков видит по ночам. Глупо, конечно, но уже прошло. Тогда, сбегая из магазина раньше времени с пакетом картошки, я знал, что уже готов.

На улице было тихо, все на работе, а пенсионерки уже сбегали по всем делам и засели дома у телевизоров. Солнце жарило и отражалось от крыш вымытых потопом домов. Юрича нет, за Катькой в сад ещё не скоро. Я даже насвистывал потихоньку и гадал, не смыло ли лачугу деда Вити. Не должно, она на возвышенности, разве только ливень повредил убогую крышу.

* * *

Пустырь был всё тем же чёрным пустырём с торчащим прыщом-хижиной, как будто вода обошла его. О потопе напоминала только чистота: дед Витя не особо любил порядок, и раньше вокруг дома громоздились мешки, пакеты, пакетики с разного рода мусором. Стеклянные бутылки и жестяные банки он иногда ездил сдавать в город, бумагу сжигал, а всё остальное копилось вокруг дома. Но в этот раз у ковра-двери торчал лишь маленький пластиковый пакетик, остальное подмёл потоп.

Я подошёл к хижине и позвал:

– Дед Вить! Спишь? – Тишина. Не люблю бывать у него в гостях, в смысле в постройке, там грязно и как-то жутковато. Все эти тряпки, непонятный хлам, служащий посудой и мебелью… – Дед Вить!

В глубине постройки завозились, на земляной пол глухо шмякнулось что-то стеклянное, хрустнула пластиковая бутылка.

– Кто там? – голос был сонный, кажется, я его разбудил.

– А вот не скажу, гадайте сами. – Как будто к нему заходит кто-то, кроме нас. Заходил.

Ковёр откинулся, обдав меня кислым воздухом, в дверном проёме показался заспанный дед. Наверное, мне не следовало так шутить. Не проснувшийся толком старик стал хватать ртом воздух, что-то неслышно шипеть и нашаривать рукой что-то невидимое в доме, должно быть, палку или камень. Не разбирая слов, состоящих почти из одного воздуха, я мог сказать, что дед шипит это своё «Малахольный».

– Ну прекрати, дед Вить. Я это, Ромка, ну сколько можно?!

Дед уже нашарил палку, решительно выставил вперёд руку с этой палкой. Я отступил. Обычно он не дерётся, даже в моменты таких затемнений, когда зовёт меня Малахольным. Но я его не видел с весны, мало ли что… Дед сверкнул глазами, и лицо тут же прояснилось: на меня смотрел уже вполне привычный дед Витя, весёлый и чудной, как всегда.

– Здорово, Ромыч! А я тут вздремнул маленько, – он откинул ковёр и наконец-то выбрался из хижины. Новые джинсы, где-то подстригся, но давно: волосы уже отрастали, обрамляя плешь весёлым белым пушком. Он по-хозяйски цапнул у меня пакет с картошкой и пошёл к кострищу.

Лавочки на кострище мы сколачивали втроём: с Лёхой и дедом Витей. Раньше тут были просто гнилые брёвна, а теперь красота. Лёха сам рисовал эскизы, заставил меня обрабатывать доску для спинки, а потом дед Витя на моей прекрасной доске вырезал придурковатую птицу: нечто среднее между павлином и петухом. У птицы были скошены глаза и перья на голове дыбом (или это гребешок?). Мы с Лёхой постеснялись смеяться вслух, но тогда я улыбнулся. И подумал: почему дед Витя не спрашивает про Лёху? Не проснулся ещё?

Дрова лежали в кострище, как будто ждали нас. Дед Витя рвал в руках отрывной календарь за неведомо какой год и разжигал костёр.

– Какие новости? Давно тебя что-то не было, занят небось?

Меня царапнуло, что он говорит «тебя», а не «вас». Хотя, наверное, откуда-то уже знает про Лёху и не хочет мне напоминать.

– Потоп… – глупо сказал я, как будто он мог не заметить. Но дед Витя радостно подхватил:

– Это да! Я все дни под зонтиком сидел: и ел, и спал. Что есть крыша, что нет – всё лилось за шиворот.

Костёр занялся, но уютнее не стало. Дед Витя достал перочинный нож, отрезал кругляш колбасы от батона, насадил на прутик и стал поджаривать. Мы часто так делали втроём, и теперь не хватало Лёхи. А этот, стриженый, как будто прочёл мои мысли и выдал:

– От Лёхи тебе привет.

Я чуть не клюнул носом костёр. Знаю же, привык уже, что у деда бывают эти затемнения, мы ведь за этим сюда и бегали – нервы пощекотать, страшилки послушать. Но тогда… На секунду даже мелькнула надежда, что Лёха чудесным образом выжил, нашёлся, просто в бегах и не спешит показываться. Он всегда хотел путешествовать…