Spero

Тесно – первое, о чем он подумал. Черт побери, он о многом забыл за эти годы, в том числе и о том, до чего же тесно в бронекапсуле рыцарского доспеха первого класса. Когда он был двенадцатилетним мальчишкой, она и то казалась ему тесным сундуком, в котором он заперт в наказание, сейчас же он и вовсе ощущал себя так, точно помещен в объятия железной девы, готовые сдавить его до хруста. Попытавшись вытянуть руки в стороны, чтобы определить свободный объем внутри металлической скорлупы, он тут же наткнулся пальцами на стены кокпита, покрытые грубой кевларовой обшивкой. Невероятно тесно. Кресло пилота представляло собой не привычный ему ложемент, в котором тело могло расслабиться сообразно своему анатомическому устройству, а примитивное устройство из нескольких деревянных и железных пластин, выпирающих прямо у него за спиной. Втиснувшись в него, Гримберт едва не зашипел. Ноги, которые он не в силах был даже полностью вытянуть, мгновенно затекали, а позвоночник, согнутый и зафиксированный под неестественным углом, трещал от напряжения.

Невозможно было представить, что человеческое существо способно не только высидеть внутри этого пыточного орудия несколько часов, но и участвовать в бою, направляя движения своего доспеха, ведя огонь, рассчитывая траекторию, корректируя курс…

«Господи милосердный, – подумал Гримберт, ерзая в кресле, – должно быть, это доспех какого-то монашествующего ордена, рыцари которого привыкли усмирять плоть при помощи подобных варварских экзекуций. Уму непостижимо, что кто-то по доброй воле может принять на себя такую муку. А уж что ощущаешь во время тряски, двигаясь маршем на полных оборотах, и представлять не хочется…

Ему доводилось слышать об одном рыцаре-монахе из Ордена Камиллианцев, который практиковал нечто подобное. Нарочно сделал свою бронекапсулу тесной и неудобной, вроде монашеской кельи, кресло же его было из неошкуренных досок с заклепками, которые сквозь грубый гамбезон из мешковины оставляли на коже кровавые язвы. Но и этого ему было мало. Одержимый желанием очистить дух через умерщвление плоти, он приказал монастырскому кузнецу приклепать ко внутренностям бронекапсулы множество небольших острых шипов. Так, чтобы при всяком движении сидящего внутри они впивались в тело, нанося неглубокие, однако болезненные раны.

Идея была хороша, одно время Орден Камиллианцев даже обсуждал возможность сделать ее общеупотребительной для всех рыцарей-монахов, однако после вынужден был отвергнуть, хоть и с сожалением. Причиной тому был случай. Дружина монахов-рыцарей, в которую входил и незадачливый усмиритель плоти, получила приказ двигаться на предельной скорости на юг по Домициевой дороге[33] с тем, чтобы настичь на перевале Коль-де-Монженевр отступающую лангобардскую банду и с ходу вступить в бой, захватив противника врасплох. Домициевая дорога во все времена пребывала в отвратительном состоянии, ухабов на ней было больше, чем чертей в аду, оттого даже обладатели доспехов с превосходной подвеской не раз жаловались на ужасающую тряску, возникающую на долгих маршах.

Даже в обычной бронекапсуле такая тряска могла превратить рыцаря на долгое время в набитый стенающими костями мешок, однако в сочетании с подбитыми изнутри шипами эффект оказался даже более разительным. Говорят, оруженосцам Ордена пришлось потратить половину дня и извести до черта ветоши, чтобы вычистить из доспеха то, во что превратился его владелец – окровавленную медузу в лохмотьях монашеской рясы.

Плевать, подумал Гримберт. По крайней мере он не взорвался на установленной сбежавшим предыдущим хозяином самодельной мине, а это уже неплохо. Жесткое кресло он как-нибудь потерпит. Как терпел маркграфский мраморный трон в Турине, тоже не очень-то милосердный по части седалищных частей. Черт возьми, потерпит – даже если из него будут торчать раскаленные гвозди! Только бы удалось разжечь искру в механическом сердце, запустить реактор и не сжечь при этом собственный мозг. Все прочие неудобства он согласен был рассматривать как не заслуживающие внимания и ничтожные.

Разжечь искру.

С замирающим в груди дыханием он склонился над панелью управления и начал ощупывать приборы кончиками подрагивающих от волнения пальцев. «Точно набожный паломник, приникший к древней святыне, – подумал он, скривив губы. – Алчный фанатик, благоговейно приникающий к священному камню в попытке понять сакральный смысл изваянных на нем изображений и письмен… Неважно».

Приборная доска была устроена непривычно и чудно, пальцы то и дело замирали в воздухе, наткнувшись на непривычную деталь в виде очередной кнопки, тумблера или верньера. В кабине царил холод, приборная панель и подавно на ощупь походила на кусок льда, а кнопки, тумблеры и верньеры – на вкрапления из острого камня причудливо правильной формы. От соприкосновения с ними пальцы быстро зябли, но отогревать их не хватало терпения, он лишь остервенело дышал на них, чтобы вернуть хоть какую-то чувствительность, и вновь приникал к панели.

Сейчас, сейчас, сейчас…