Сперанский

Томск и вообще Томская губерния могла бы быть и по богатству произведений и по климату ее весьма умеренному и в полуденной части прекрасному одною из лучших губерний в России; но худое управление сделало из нее сущий вертеп разбойников. Сие противоречие между возможностью и действительностью разрывает сердце. Надежда со временем согласить противоречие так еще слаба, что не можно на нее опереться. Частным Человеком, может быть, я нашел бы и здесь способ составить себе довольно сносный образ бытия; но никогда начальником. Слишком много ответственности и пред Богом и пред людьми, и силы мои к сему совершенно недостаточны.

Из письма М. М. Сперанского к дочери Елизавете от 1 августа 1819 года

Сравнивая деяния чиновников Томской губернии с деяниями должностных лиц Тобольской губернии, Сперанский писал: «Если бы в Тобольске я отдал всех под суд, что и можно было бы сделать, то здесь оставалось бы уже всех повесить. Злоупотребления вопиющие и, по глупости губернатора Илличевского, по жадности жены его, по строптивому корыстолюбию брата его, губернского почтмейстера, весьма худо прикрытые».

Картина злоупотреблений, увиденная Сперанским в Тобольской и Томской губерниях, была, однако, как оказалось, всего лишь бледной копией по сравнению с той, что представилась ему в Иркутской губернии, куда он прибыл в начале августа того же года. Губернатор являлся здесь главой преступной организации, в которой видную роль играли секретарь губернатора Белявский и три уездных исправника. С одним из них — нижнеудинским исправником Лоскутовым — Сперанский повстречался уже при самом въезде в пределы губернии. Лоскутов знал о приезде нового генерал-губернатора загодя и по-своему готовился к нему. Он заранее отобрал у населения своего уезда чернила, бумагу и перья, сложив эти приспособления для писания жалоб в волостных управах. Ему, в страхе державшему весь уезд жестокими наказаниями за малейший, с его точки зрения, непорядок, регулярно производившему разорительные поборы с населения, каждый уездный житель представлялся потенциальным жалобщиком.

Несмотря на предпринятые меры, жалобы были все-таки написаны и переданы генерал-губернатору на самой границе Иркутской губернии двумя жителями Нижнеудинского уезда: седовласыми стариками, вероятно, избранными для осуществления столь ответственной миссии вследствие своей близости к смерти. Подача жалоб происходила в присутствии уездного исправника, потому-то старики испытывали при действе этом подлинный ужас. Они встали перед Сперанским на колени, положив жалобы на свои седые головы; когда же тот снял жалобы с их голов, старики повалились дружно на землю, обнимая ее осенне-холодную поверхность как бы в последнем с нею прощании. Но не это потрясло Сперанского более всего. Поданные жалобы Михайло Михайлович приказал одному из своих помощников немедленно огласить. Узнав из них о жестоком обращении уездного исправника Лоскутова с населением, он распорядился сейчас же арестовать его и отрешить от должности. И тут старики, стоя на коленях, трясущимися руками схватили нового генерал-губернатора за полу одежды и, испуганно озираясь на стоявшего рядом исправника, зашептали: «Батюшка, ведь это Лоскутов, что ты это баешь, чтоб тебе за нас чего худого не было… верно, ты не знаешь Лоскутова». Старые люди были запуганы уездным исправником до того, что стали считать его едва ли не сильнее не то что генерал-губернатора, но и самого российского императора, сидевшего в далеком от Иркутска Санкт-Петербурге.

В Нижнеудинске Сперанский задержался на некоторое время с тем, чтобы организовать тщательное следствие по открывшимся злоупотреблениям. С большим трудом удалось ему и его помощникам разыскать для постоя подходящий для жилья дом. Все более или менее благоустроенные в этом уездном городишке дома принадлежали чиновникам, замешанным в злоупотреблениях и отданным под следствие.

Дочери Елизавете Михаил о Михайлович написал из Нижнеудинска: «Здесь-то настоящая Сибирь и здесь-то наконец чувствую, что Провидение, всегда правосудное, не без причины меня сюда послало. Я был здесь Ему действительно нужен, чтоб уменьшить страдания, чтоб оживить надежды, почти уже исчезавшие, и ободрить терпение, слишком утомленное».