Созвездие Близнецов

Руки с бокалами повисли над столом, Сухов-Переросток передавал бутылки.

— Парни! — возгласил Сухов-Переросток, обращаясь, между прочим, и к дамам. — Парни! Мы все здесь сегодня собрались в честь нашей новорож­денной...

Коля поморщился от «новорожденной» — эта шутка показалась ему пошловатой.

— Мы собрались в честь нашей новорожденной, — настаивал Сухов-Переросток, — в честь нашей новорожденной, которой сегодня, двадцать четвертого декабря, исполнилось двадцать два года. В честь этой даты я устроил выставку из своих объектов и сейчас прочитаю свою поэму в честь новорожденной Зины, которую всю целиком посвящаю ей.

— Погоди с поэмой, — хамски вмешался Тербенев, — дай прежде выпить и закусить.

— Да-да, — прогудел Александр Антонович, — «Певец же скромный, хоть великий, Ее здоровье молча пьет...»

— Скромность — добродетель бездарности, — крикнула стриженая девица, но общественное мнение склонилось в пользу Тербенева и Александра Антоновича — все выпили за здоровье Зинаиды Нарзан, а некоторые и закусили.

Стриженая сказала тихой блондиночке:

— Оба жлобы: и Тербенев, и этот индюк. Все-таки поэма — это уже кое-что.

— А что? — спросила блондиночка.

— Там полно сексуальных символов, — прошептала стриженая. — Сексуальные символы — это самое современное, это фрейдизм.

А Боган, повернувшись к Тербеневу, с внезапной теплотой сказал:

— Все-таки вы его здорово... Тербенев!

Гости с увлечением предались пиршеству. Забулькало в бокалах, рюмочки запотели, зазвенели тарелки и коротким железным лязгом ответили вилки и ножи. Закусывали, и было чем. Сочными лепестками лоснилась ароматная ветчина, потели пергаментные листики швейцарского сыра, сыпался купоросной россыпью рокфор, темной бронзой отблескивали срезанный бок балыка и ломкие ломтики севрюги; и черная, и красная икра, и крабы... И все эти удивительные раритеты занимали пытливые умы. А руки!.. Руки так и сновали по столу туда, и сюда, и вдоль, и поперек, и наискосок... и правда, когда растекается маринованный гриб бледным соком по блюдцу и никак не подцепить его вилкой, ну как тут удержаться — сама тянется к холодной бутылке рука.

Жидким пламенем скользнула водка в горло Александра Антоновича, раздалась внутри, разбежалась по жадным венам, застучала в висках, ударила в лицо.

Александр Антонович впитывал всем телом: Александр Антонович в предвкушении изысков мучился, но не пил с утра.

Pauline, хорошо знавшая Александра Антоновича, чувствовала, что это не к добру.

Боган жевал. Он был угрюм и нелюдим. Он молчал. Молчал до поры до времени.

«Будет триумф», — думал Боган, и, чтобы полнее ощутить сладость триумфа, он ничего не пил и только много ел.

—  Ты отчего не пьешь, Паша? — спросил Тербенев угрюмого Богана.

— Я не употребляю вина, — твердо ответил Боган.

— Водки выпей — милое дело.

— Я вообще не употребляю алкоголя, — возразил Боган.

— А я пью и водку, и вино, — сказал Тербенев и налил себе и того, и другого, выпил и запил красным вином. Не стоило ему этого делать, нельзя запивать водку вином, но Тербенева уже повело.

— А вы что не едите, Николай Николаевич? — спросила хозяйка. — Хотите, я положу вам селедки под шубой? А то вот севрюга, или икорки вам положить?

— Спасибо, — сказал Коля, — спасибо. Если позволите, я попозже.

— А может быть, выпьем? — спросила хозяйка. — Коньячку. Как, выпьете? Со мной, пожалуйста, — уговаривала она, наливая в рюмки коньяк, — вы мне ужасно понравились, Николай Николаевич.

Выпили. Зинаида Нарзан украдкой взглянула, как Николай Николаевич на стуле сидит. Сидел, в общем-то, нормально.

Повернулась к мистику:

— А вы почему не едите?

Мистик что-то глухо забормотал.

Сказать по правде, у мистика слюнки текли при виде всего этого изобилия, но он был мистик, маг, окруженный завесой тайны, а в еде... нет, в еде все-таки есть что-то такое... что-то откровенное. Нет, он, мистик, на людях есть не станет... И пить не станет.

Мистик отрицательно мотнул головой и нахмурился.

Тербенев налил в рюмочку водку и, приподняв ее, подмигнул Александру Антоновичу.

Александр Антонович ответил поклоном, налил рюмку.

— Шура, не спеши, — услышал он шепот жены.

—  Avec votre permission, — уклончиво ответил Александр Антонович.

— Я изучил творчество, политическую и общественную деятельность, а также личную жизнь знаменитых людей прошлого.

Я проник в эту жизнь, изучая ее интимнейшие подробности, находя странности в их внешности и поведении, отмечая ненормальности их речи, походки, психические и психологические отклонения и наклонности к сексуальным извращениям.

Особое внимание я обратил...

— О чем это он? — спросил Коля хозяйку.

— Это трактат Минкина о гениальности. Минкин открыл метод определения гениальности по внешним признакам и по странностям в поведении.

— Вот как! — удивился Коля. — А для чего это ему?

— Ну, как? Ведь это же нужно! Чтобы все знали, кто гений, а кто — нет. Ну и потом, Минкин вообще занимается психологией творчества.

— А, ну если так... Хм. Действительно, это его дело, чем заниматься. Вы извините, пожалуйста, я просто так поинтересовался.