Сожжение

– Зачем вам редактор? – взрываюсь я, но тут же беру себя в руки, стараюсь быть вежливой. – Мне нужно, чтобы мою историю напечатали. Я ее вам рассказываю по порядку, тщательно выстроенную, именно так, как все происходило. Вам нужно ее только напечатать. И сделать это нужно быстро, вы понимаете?

Пурненду на меня смотрит, треплет по руке. Какие у него мягкие пальцы! Мне хочется, чтобы он их там и оставил, на костистой моей руке, там, где волосы вылезают на тыльной стороне пальцев.

– Это так не делается. Мы хотим, чтобы читатель увидел историю целиком, а не так, чтобы кусок там, кусок тут. Вы мне доверяете?

* * *

Наутро после изгнания, когда мы проснулись в доме недовольной тетки в соседней деревне, отец сказал, что у него «побаливает». Шея у него окостенела; чтобы перевести взгляд, приходилось поворачиваться всем телом. Эта новая деревня была бок о бок с местом, где сжигали мусор. От дыма и запаха гнили нас всех тошнило, но отец, как я видела, был еще и травмирован – вероятно, дубинкой полисмена.

Мать, у которой тоже кости болели, лежала неподвижно в кровати и молчала. Пришлось распоряжаться мне, я вдруг стала отцом и матерью для собственных родителей, и мне нужно было отвести отца к доктору, который, как сказала нам тетка, работал в клинике, в правительственной больнице округа. Там он принимал бедняков и неграмотных за единообразный гонорар в двадцать рупий.

Больничный городок сам выглядел как деревня. Под деревьями, на крыльце, в каждом клочке тени сидела какая-нибудь семья, окружая пациента – стонущего или с помертвевшим лицом, лежащего на разложенных газетах. Мой отец шагал мимо них, глядя прямо перед собой и никуда больше. Мы зашли в здание больницы, я заполнила бланк и заплатила двадцать рупий. Потом мы сидели в каком-то зале, где под потолком едва шевелились лопасти вентилятора, заросшие космами пыли. Отец осторожно трогал себя за плечо – не потирал его, а пытался как-то успокоить, но это не получалось. Наконец врач вызвал нас:

– Кто пациент?

– У него, – почтительно заговорила я в третьем лице, – у него сильно болит плечо.

Мы втиснулись в крошечный кабинет и уселись на плетеные стулья, сиденья которых грозили оторваться, продавленные сотнями пациентов. Стену украшал календарь с розовощекими младенцами.

– Посмотрите, пожалуйста, что у него с плечом, – попросила я.

Отец глядел на доктора, и глаза у него блестели от слез, которые он изо всех сил сдерживал.

– Упал, что ли? – спросил врач, глядя на нас поверх очков.

– Нет, его ударили, – ответила я.

Врач не успел спросить, кто его ударил, как отец заговорил:

– Кто-то на дороге, – сказал он, чуть улыбнувшись. – Кто его знает? Но это не важно, я пришел только за лекарством каким-нибудь. В эту ночь я не спал из-за…

Отец вскрикнул от боли: врач протянул руку через стол и холодными пальцами стал нажимать какие-то точки на спине сверху.

Мой отец, чьи ноги тащили в гору рикшу с тремя пассажирами. Мой отец, который, пригнувшись к рулю, крутил педали – вверх-вниз, вверх-вниз, как насос, – двадцать пять рупий за поездку. В кабинете повисла напряженная тишина.

Я разозлилась. Почему отец не скажет врачу, что это сделали полицейские? Пусть их поймают! Пусть посадят в тюрьму, чтоб не избивали людей! Как отец с такими болями будет теперь водить рикшу?

Теперь я понимаю, почему он смолчал. Знаю, почему не хотел рассказывать.

Врач завершил осмотр и сказал раздраженным тоном:

– Вы же могли пойти к врачу общей практики и сделать сперва рентген, почему вы так не поступили? Я ничего сейчас не могу для вас сделать – только выписать обезболивающее, раз вы приходите без анализов. Может, у вас сломана кость, а может, и нет. Как тут узнаешь? Прощупать вы мне не даете – «Ой, мамочка, больно!» Сделайте сперва рентген.

– Да, сэр, конечно, – говорит мой отец, оробев. – Вы не могли бы это слово написать, куда мне идти для этого рентгена…

– Вы умеете читать? – спросил доктор.

– Моя дочь умеет.

Даже сквозь боль отец гордо улыбнулся, глянув на меня.

* * *

Когда я возвращаюсь в камеру, в ней пахнет цветами. Американди стоит в окружении пяти-шести женщин, в том числе Яшви, которая что-то разбрызгивает из флакона.

Я чихаю.

– Да не в подмышку! – отчитывает ее Американди. – Ты даже не знаешь, как наносят духи. Вот так, – говорит она. – Смотри!

Она поднимает подбородок и наклоняет флакон к своей шее. Эта жирная шея, вся в перетяжках, блестит от ароматной жидкости.

– Вот так, – повторяет Американди, повернув запястье внутренней стороной вверх. – Туда надо, где кровь пульсирует.

– Почему ж ты тогда на грудь не брызнешь? – подначивает кто-то.

– Ох, сейчас бы вечеринку устроить! – вздыхает Калкиди. – Правда ж, хорошо пахнем?

– Понюхай! – велит мне Американди, завидев меня, и дает флакон. – Чистая роза и… и… – она задумывается, – и еще что-то. Правда, запах дорогих духов? Даже Твинкл Кханна [20]ими пользуется.

Я вытираю нос тыльной стороной ладони, нюхаю окружающий воздух. Он пахнет розами и какой-то химией. Запах маскировки, потому что под ним – сточная канава, отбросы, сохнущая стирка. Несварение желудка, отрыжка, потные ноги.