Современный нигилизм. Хроника

Потом Кант каким-то образом вернет в свою философию понятие счастья. По сути, сама добродетель будет названа им «заслуживающей счастья», то есть не только «нуждающейся в счастье» (это верно и для неблагочестивых людей, следующих лишь зову своего самолюбия), но и прежде всего «достойной счастья». На самом деле разум не может допустить, чтобы не был счастлив человек, достойный счастья, и – не оттого, что он стремится к счастью, а только потому, что следует заповедям морального закона. Он должен просить об этом справедливого Бога, который в будущей жизни подарит каждому человеку столько счастья, сколько он заслужил в земной жизни. Нравственное счастье – дело лишь будущей жизни. В этой жизни побеждает или проигрывает лишь долг.

Эта земная вражда между долгом и счастьем была одной из искр, которые разожгли костер современного нигилизма. Например, Ницше со своей обычной ничем не замутненной пылкостью говорит, что это ложная альтернатива: долг буржуазных обществ, не знающих счастья, говорит, что достаточно удовольствоваться тем, что диктуют гражданам социальный порядок и культурные стандарты. Все это должно быть уничтожено: это «час великого презрения <…>. Час, когда вы говорите: „В чем мое счастье! Оно – бедность и грязь и жалкое довольство собою“» («Так говорил Заратустра», Предисловие Заратустры, 3). Следовательно, чтобы спасти счастье от мира буржуазных расчетов, его следует понимать и преследовать как хаос и иррациональную случайность, бесцельный витализм.

Дело в том, что если мы отделим разум от счастья, то мы потеряем их обоих: первый сведется к механизму планирования затрат/выгод, а второе – к жестоким или несущим разочарование мечтам (как можно забыть фильм Тодда Филлипса «Джокер» и трагического главного героя в исполнении Хоакина Феникса?).

Конечно, в наше время существует альтернативное «спинозовское» счастье – то, которое достигается не через чувственные блага, развращающие человека и зависящие от удачи, а через открытия нашего разума законов мира, жестко связанного в железную цепь причин и следствий. Счастье состоит в том, чтобы интуитивно понять: в мире нет ничего ненужного, потому что все есть природа, и природа есть Бог. И поэтому мы можем быть счастливы, только если резко отрицаем иллюзию нашей свободы. «В Душе нет неограниченной или свободной воли, – пишет Спиноза в „Этике“ (часть II, положение 48), – но душа к желанию того или другого определяется какой-нибудь причиной, которая в свою очередь определяется другой причиной, а эта опять другой, и так до бесконечности»[48].

У всего есть причина, не существует никакой свободы, а единственная радость – это слиться с мировым порядком. Свобода – это освобождение от страстей, и вовсе не в силу высших моральных принципов, а только благодаря признанию того, что даже порывы души и привязанности есть часть великого механического равновесия действий и природных страстей. И только мудрецы и философы могут распознать это, потому и могут быть счастливы. На ум приходит концовка «Этики»: «Мудрый, поскольку он рассматривается как таковой, едва волнуется душой, но, сознавая по некоторой вечной необходимости себя, Бога и вещи, никогда не перестанет существовать. <…> Если путь, который я показал как ведущий к этому, и кажется очень трудным, то все-таки его можно найти. И действительно, должно быть, в самом деле трудно то, что так редко находят» (часть V, положение 42, схолия).

На первый взгляд кажется, что это противоречит нигилистическому принципу разрушения высших метафизических ценностей, но на самом деле никакого противоречия и нет: оба этих утверждения говорят о том, что существует только мир, никакие цели и чувства не могут быть больше этого мира. Внимательные наблюдатели не упустят из вида того, что именно Спинозу можно назвать великим суфлером и вдохновителем всех сцен ницшеанского театра. Одно можно сказать наверняка: для них обоих счастье достигается только ценой свободы, если понимать свободу как сумасшедший танец, растворяющийся в неудержимом цикле природы, или как пустой взгляд и загадочную улыбку греческого куроса, античных статуй молодых людей, которые можно увидеть в Афинах вместе с женскими фигурами кор[49]: жрицы и жрецы, воспевающие вечную неизбежность, с вершин которой боги смеются над человеческими бедами.

Таким образом, судьба счастья намертво сжата в тисках: с одной стороны – этические стратегии самоконтроля и самореализации жизни, а с другой – слияние индивидуального «Я» с вечным, божественным порядком природы. Однако в обоих случаях счастье нужно заслужить или получить как награду в конце трудного пути свершения интеллектуальных и практических добродетелей. Такое счастье перестает вызывать какой-либо интерес, а для некоторых заменяется преходящими и сугубо индивидуальными моментами удовольствия, исчезающими без следа; для большинства же счастье становится попросту невозможным явлением.