Современники

К приглашению она отнеслась, как к чему-то само собой разумеющемуся, не удивилась, не рассыпалась в благодарностях и вообще не проявила никаких особых чувств. Только когда Рыбников предложил ей лезть в кабину, она запротестовала: «Как же, с этакой-то щекой да в кузов, на ветер!» Но, увидев, что все её доказательства только раздражают сердитого человека, она дала ему свою огромную чёрную шаль и взяла с него слово, что он обязательно закроется ею.

Шофёр, явно раздосадованный тем, что его знаменитый начальник будет трястись в кузове, да к тому же ещё придётся делать километров сорок крюку, попробовал было протестовать, ссылаясь на незнание дороги, на то, что не хватит бензина, но Рыбников так посмотрел на него, что он прервал поток доказательств и торопливо прыгнул в кабину.

Ехали молча. Девочка, привыкшая к путешествиям, крепко спала. Бабушка её тоже дремала. Холодный косой дождь заливал ветровое стекло так густо, что казалось, будто суетливые «дворники» смахивают с него не воду, а кисель. Машина то и дело буксовала в вязкой грязи, и шофёр, сердито переключая рычаги скоростей, всё время думал — как-то там его начальство чувствует себя в кузове, среди мокрых, холодных брезентов?

Но начальство чувствовало себя отлично. На каком-то ухабе, где машину крепко подбросило, флюс, видимо, прорвался, и Василий Рыбников тотчас же уснул, закутавшись тёплой старушечьей шалью.

Рождение книги

Поздно. За окнами давно уже прошла молодёжь, возвращавшаяся из кино с последнего сеанса. Стремительно прошелестели по влажному гудрону шины большого автомобиля: начальник проехал домой из управления, а это уж верный признак, что сильно перевалило за полночь.

В полутьме, развалившись на диване, лежит на спине загорелый парень в футболке, плотно облегающей его мускулистый торс, и в старых военных шароварах, из которых торчат большие, широкие ступни. Он крепко спит. Но иногда, разбуженный собственным храпом, вдруг пробуждается, приподнимается на локте, с удивлением оглядывается вокруг и, заметив в углу молодого человека, склонившегося над столом, бормочет шалым со сна голосом: «Всё пишешь?» — и, не получив ответа, засыпает.

Молодой человек даже не оглядывается. Он поглощён своим делом. Перед ним раскрыта толстая общая тетрадь. Он что-то неторопливо пишет в ней, тщательно выводя буквы.

Сразу видно, что писание — не его работа. Большие пальцы слишком уж старательно сжимают карандаш. На широком, чётко очерченном, будто высеченном из камня лице заметно напряжение. Иногда, дописав страницу, молодой человек выпрямляется, разминает спину, точно он нёс тяжесть; иногда останавливается посреди фразы и что-то бормочет, покусывая кончик карандаша.

И в то же время писание, несомненно, доставляет ему удовольствие. Его полные губы то и дело трогает улыбка. Порой он переворачивает страницы обратно, перечитывает написанное и, откинувшись на спинку стула, задумывается, зажмуривая глаза.

Вот он встал, подошёл к окну, смотрит вдаль — туда, где за крышами новых улиц тёмная осенняя ночь светится ровным жёлтым заревом и вся вздрагивает то ли от света движущихся фар, то ли от молний электросварки. Молодой человек задумчиво смотрит минуту, другую, третью... На твёрдом лице его появляется выражение удовлетворённости. Он возвращается к столу, склоняется над тетрадью и опять пишет.

Тот, что на диване, снова проснулся, щурясь посмотрел на часы, на пишущего, звучно зевнул и сырым, хрипловатым со сна голосом говорит:

— Расписался! Первый час на исходе... И чего тебе, Юрий Сергеевич, надо? Ты ж мировой водитель, гордость всего шофёрского сословия, кой тебя чёрт в литературу тянет!.. Ложись, ведь к машинам выходить чуть свет.

— Спи, спи, я сейчас... — не оглядываясь, отвечает молодой человек, к которому, несмотря на юность, величание по отчеству почему-то все-таки очень подходит.

— Ну чего тебе этот дневник дался! Твой дневник — работа автобригады, наши дела. А это уж пусть газетчики тебя описывают, у них это лучше получится...

— Спи, тебе говорят! — уже сердито обрывает Юрий Сергеевич. — Я тебя завтра будить не стану.

Он перечитывает последнюю страницу, дописывает что-то и закрывает тетрадь.

На переплёте значится:

«Юрий Пронин. Дневник гидростроевца.

Часть вторая. На левом берегу».

Автор дневника отложил карандаш и задумался.

В самом деле, для чего он ведёт все эти записи? Нужны ли они кому-нибудь? Или его товарищ по автобригаде, случайно зашедший к нему переночевать, прав и не стоит тратить на писание столько дорогого времени?

Почему он, водитель машины, рядовой труженик стройки, которая растёт сейчас на волжском левобережье, человек, любящий своё дело, увлекающийся новаторством, очень занятый, вдруг взялся за дневник, регулярно его ведёт, одну книжку уже издал, а сейчас вот работает над другой?