Современники

И эта самая обыкновенная деталь, какие десятками лежали возле станка, сложенные в аккуратный штабелёк, стала ходить по рукам. Её осматривали как некое чудо, как изумительное произведение искусства.

Вот тогда-то в цехе и раздались аплодисменты столь бурные, что Быкову показалось, будто от них дрожат устои, поддерживавшие потолок.

Старый рабочий в отглаженном комбинезоне, опустив глаза, медленно подошёл к московскому гостю.

— Спасибо, товарищ, — сказал он, не поднимая глаз, — спасибо за урок... Это урок жизни.

Павел Борисович, в котором ещё не погасли весёлое напряжение работы и чувство победы, одержанной над неизвестным врагом, с удивлением ощутил прикосновение большой ладони незнакомца, ладони шершавой, как подошва. Теперь он понял, что перед ним не враг, как он подумал было сначала, а ошибавшийся друг, друг навсегда. И, задерживая его руку в своей, он спросил старика:

— А руки? Для чего вам понадобилось смотреть мои руки?

Широкое, оплывшее лицо старого рабочего покраснело до свекольного цвета.

— Я когда-то работал в Америке и слушаю иногда их радио, — выговорил он с некоторым усилием. — «Голос Америки». Там говорят, будто ваши трудовые рекорды — выдумка пропагандистов. И ещё говорят, будто вместо рабочих у вас за границу посылают партийных функционеров и инженеров... Я не хотел, чтобы меня на старости лет водили за нос.

Теперь Павел Борисович всё понял. И им вдруг овладел тот безудержный приступ смеха, который накатывает порой и на людей с большой самодисциплиной, когда тем приходится подолгу сдерживать свои чувства. Московский токарь захохотал звонко и заразительно на весь цех. И вместе с ним смеялся его новый венгерский друг Муска Имре, смеялись все эти токари, слесари, фрезеровщики, пришедшие посмотреть его работу, смеялся начальник цеха. И, наконец, оправившись от смущения, сначала улыбнулся, потом засмеялся и сам старый венгр, пожелавший осмотреть руки Павла Быкова.

— Чтоб они все перелопались, эти американские врали! — приговаривал он, трясясь от хохота. — И выдумают же... Я, ребята, теперь скорей приёмник сломаю, чем ещё раз поймаю волну Нью-Йорка!

— Тебе б давно его надо сломать, дядя Лайош! Голова б светлее стала, — послышалось из толпы...

Обо всем этом со всеми подробностями рассказал мне однажды сам Павел Борисович, когда мы бродили с ним далеко на чужбине, в Италии, по парку города Милана в перерыве между заседаниями Второго Всемирного конгресса профсоюзов, делегатами которого мы оба являлись.

А потом, несколько лет спустя, довелось мне побывать и на дунайском заводе, в том цехе, где произошло когда-то описанное мной событие. Комбинат тогда уже носил имя Матиаса Ракоши, многое стало там неузнаваемым. Но Муска Имре работал на прежнем месте, и я познакомился со вторым действующим лицом этого рассказа.

Муска тоже стал иным. Его знала вся Венгрия.

Мы присели с ним в стеклянной кабине мастера, и, вспоминая этот давний уже эпизод, венгерский токарь сказал:

— То была искра, яркая искра, а теперь по всем заводам нашей страны бушует пламя.

— И много сейчас у вас последователей?

— Очень много. И среди них тот старик, который попросил Павла показать тогда руки. Он очень хороший рабочий... Только все они не мои ученики, это ученики Павла.

Муска Имре подумал, чуть улыбнулся своими тонкими губами:

— Для всех нас солнце взошло на востоке!