Современники

Дальше всё идёт гладко. Не желая, чтобы потомки слишком зазнавались, и в то же время справедливо предполагая, что многое из того, чем мы живём, в те далекие времена станет уже непонятным, авторы письма популярно описывают героические дни первых великих строек, небывалый энтузиазм людей, рассказывают о том, как быстро в ходе работ менялась, росла техника и как, совершенствуя её, совершенствовались и росли сами строители.

И чтобы потомки не подумали, что пишут им какие-то болтуны, Григорий и Надя приводят примеры, называют цифры и вспоминают интересные случаи.

Пишется легко. Теперь Григорий очень доволен, что именно ему в минуту получения почётного переходящего знамени пришла вчера счастливая мысль написать от имени молодых строителей письмо тем, кто в течение многих столетий будет пользоваться прекрасными плодами их трудов.

Григорий перестал ходить. Он прочно стоит у стола. Надя едва успевает записывать его и свои мысли. Девушка заметно устала. Шубка сползла с плеч, валяется на полу, но она не замечает этого. Лишь изредка она выпрямляется, чтобы размять спину, потрясти онемевшими пальцами. В эти минуты она критически осматривает работу: наверно, торопливая её скоропись доставит немало хлопот тем, кто будет читать это письмо лет через пятьсот, а то и через тысячу.

Али снова улёгся на койку и начал было уже позёвывать. Вдруг какая-то мысль точно ужалила его. Он вскочил так, что сетка матраца зазвенела.

— Григорий, сколько лет держится бетон? — спросил он встревоженно.

— Что, что? — переспрашивает тот, не сразу отрываясь от письма.

— Сколько могут простоять наши сооружения?

— Видишь ли, в литературе приводится случай, когда цемент на постройках древнего Рима...

— Ты ещё и пирамиды не забудь, — язвит Надя, разминая занемевшие пальцы руки. — «В литературе»! Ну что может быть в литературе о наших стройках? Тут всё ново: и материалы и методы — всё самое лучшее, передовое, советское!

— Я полагаю, наши сооружения будут стоять вечно, — говорит Григорий с убеждением.

— Ну вот... Так зачем пишете, кому пишете? Куда его заложите? В плотину? Как письмо достанут? Плотину ломать? Бетон крошить? — всё больше волнуется Али.

Все трое смотрят друг на друга, поражённые этим доводом. Строителям, созидателям до мозга костей чужда и противна самая мысль о том, что то, что они с такой любовью, с такой радостью и верой создают, когда-нибудь, пусть хотя бы и через многие века, устареет, обветшает, превратится в прах. Да и может ли обветшать всё то грандиозное, небывалое, что, вырастая у них на глазах, будто бы приходит в нашу жизнь даже не из завтрашнего, а из послезавтрашнего дня?

После тягостного молчания, не говоря ни слова, Надя задувает свечу, берёт со стола исписанные листки, складывает их, рвёт на части, потом забирает бутылку, пробку, сургуч, так же молча идёт к двери и, раскрыв сё, выбрасывает всё это на улицу.

— Ночь-то, ночь-то какая! — говорит она, останавливаясь в дверях.

Все трое выходят наружу. Запах талого снега, мокрых досок, просыпающейся земли, запах ранней весны, прекрасный и пьянящий, заполняет их лёгкие. Тяжело плюхаются с сосулек тучные капли, тоненько почмокивает пьющая влагу земля, и если, затихнув, прислушаться, можно уловить, как с лёгким звенящим шуршаньем тает крупичатый снег.

В густой синеватой весенней мгле мечется белый, ослепительный луч. Это, должно быть, бригада Григория Рассыпнова возвращается из кино. А дальше, над степью, стоит мутное, желтоватое электрическое зарево. Там на полгоризонта развернулась стройка. Там товарищи Григория, Нади, Али, работающие в ночной смене, продолжают писать настоящее послание в века.

Необыкновенный концерт

Всё началось с открытки, на которую поначалу Михаил Силыч Матвеев, знаменитый солист знаменитого театра, не обратил даже особого внимания. Артист был уже немолод, слава пришла к нему давно, и он едва успевал перечитывать обширную корреспонденцию, которая приходила к нему на театр. Да открытка и не содержала ничего особенного. Радиокомитет организовывал очередной концерт по заявкам слушателей, на этот раз рабочих и инженеров одной из великих волжских строек. В числе заявок, принесённых музыкальным редактором на выбор Михаилу Силычу, было письмо экскаваторщика Никиты Божемого, который просил певца исполнить старинную бурлацкую песню «Эй, ухнем».

— У него губа не дура, у этого Никиты, — с обычным своим грубоватым добродушием сказал Михаил Силыч редактору. — Что ж, включайте в программу «Эй, ухнем», пусть Никита порадуется.

Певец и сам любил эту песню, которую он давным-давно, ещё маленьким конторщиком пароходного общества «Кавказ и Меркурий», замирая, трепеща и обливаясь по́том в тесноте галёрки, слышал в исполнении Шаляпина. Он пожалел только, что эту раздольную песню придётся исполнять в радиостудии, к чему он, как и большинство артистов, никак не мог привыкнуть.