Советский век

Задача, стоящая перед ним, была колоссальной: побороть эффекты от процессов, запущенных Иосифом Сталиным, которые отобрали у партии все политические права. Эта ситуация не изменилась и после смерти «отца народов». Партия оставалась организацией, у членов которой не было никаких прав и чьи руководители дурачили сами себя, когда заявляли, что политика была их прерогативой. Они оставались без голоса и парализованными перед лицом административного класса, прекратившего их слушать. Партию нужно было заново учредить, и это стало бы ответом на призыв ее руководства начать реформы. В противостоянии руководству, готовому мобилизовать свои основы, у бюрократии было мало шансов победить. Андропов, казалось, был готов повторить знаменитый ленинский ответ июня 1917 г. на заявление о том, что «... нет такой партии, которая готова одна взять власть». На него Ленин ответил: «Есть!» под хохот большинства делегатов первого съезда Советов.

Я бы охарактеризовал советский режим как «государство без политической системы» - внушительный скелет без какой-либо плоти на костях. Это можно было осознать (по-видимому, не все этого хотели), стимулируя проведение серии инициатив, направленных на постепенное создание того, что отсутствовало: большей свободы запроса, информации и дискуссии, свободных профсоюзов, воссоздание (или реполитизация) партии. Оживление внутренней политической жизни (в форме фракций, программ, разных мнений, уставов), как писал Валериан Осинский (Оболенский) в «Правде» в 1920 г., стало программой, сформулированной Андроповым шесть десятилетий спустя, за год до того, как он умер от болезни.

Бремя истории. То, что происходило с советской системой, начиная с конца 1960-х гг., выявило возникновение целого ряда характеристик, которые мешали царской России на протяжении веков и которые Россия никогда не могла ликвидировать. Это как если бы страна погибала под историческим бременем, от которого, казалось, уже избавилась, но которое затем вернулось, чтобы снова ее мучить. Старая Россия, где развитие государства и его силы всегда предшествовали социальному росту, закончилась: политическая система, что мешала любому экономическому и социальному прогрессу, была блокирована. Это был все тот же повторяющийся сценарий того же века.

Расцвет и упадок советской системы прекрасно виден на примере судьбы космической станции «Мир». В самом начале она представляла беспрецедентный технологический прорыв, но вскоре стала жертвой бесконечных производственных дефектов и неисправной работы. Ее постоянно ремонтировали невероятно дорогостоящие исполнители, которые отвечали за это (это подтверждается моими собственными наблюдениями военных лет за водителями грузовиков, которые могли продолжать ехать на своих машинах, ремонтируя их с помощью шнурков от ботинок). Этот эпизод закончился падением «Мира» в океан, достаточно хорошо сориентированным, чтобы не принести никому никаких разрушений.

С другой стороны, стоит напомнить читателю то, чего так и не произошло. Постсталинская Россия так и не получила опыта вездесущего, всеведущего гиперконтроля, предсказанного многими авторами. Будь он таким или допускал бы все, чем характеризуется любой «приличный» тоталитаризм, это продолжилось бы на века. Устрашающие литературные фантасмагории (некоторые из них были написаны, когда к тому были предзнаменования и правил ужас) одновременно возвращали и не возвращали к прошлому. Евгений Замятин, Олдос Хаксли, Джордж Оруэлл предрекали, что монополистическая сила вызовет тотальное порабощение человека, трансформируя его в пронумерованную шестеренку в огромной машине. Но, несмотря на темные страницы, история избежала этой ужасной человеческой ловушки. На самом деле каковы бы ни были политики и идеологии режима, там работали исторические процессы, которые обычно пропускают, когда единственным предметом исследования становится режим или, как вариант, осуждение режима.

Когда я поднимаю тему возвращения исторического бремени России, то имею в виду те светские исторические тенденции, которые, принеся сначала пользу России, привели к зачумлению большей части ее истории. Российский историк Сергей Соловьев описывал процесс российской колонизации как миграцию малых групп людей, которые населяли огромные территории, и считал характерной чертой российской истории «протяженность». Это подразумевало количественное расширение в пространстве, усложненное любым переходом к качественному, то есть интенсивному и новому образу действия. На некоторое время это выглядело так, как если бы советский режим пережил эту болезнь. Но в сумерках советского века, когда практически все важные знаки угасли, Россия снова застряла с синдромом количественного расширения, предвещавшего неизбежное истощение его экономических, социальных, политических ресурсов. Необычным моментом советского развития стала модернизация страны при сохраняющемся экстенсивном развитии; и эксперты Госплана осознавали это с грустью. Нужно отметить, что эта тенденция российской история никуда исчезла.