Соучастник

24

Пылая, кружится колесо ветряной мельницы; нефтеперегонный завод — огненный столп в тумане; паровоз — словно бьющийся на спине жук-олень. По свежевскопанным кукурузным делянкам, по яблоневым садам, по лесным тропам с серебрящейся на ветках паутиной, по паводко-защитным дамбам, сохнущим под утренним солнцем, — всюду грохочут, устремляясь к моему родному городу, разгоряченные танки. Под напором их стальных туш, словно ветхие занавески, разлезаются в клочья декорации крестьянских домишек. Целы и невредимы остались каменные быки взорванного железнодорожного моста, с которого мы с братом, до темноты в глазах нажарившись на солнце, взявшись за руки, солдатиком прыгали в прохладную воду. Наискось пересекает реку паром, везя на другой берег смонтированные на грузовиках реактивные минометы; судорожно дергается под колоннами автомашин понтонный мост. С микрофоном в руке я сижу в гремучем нутре одного из танков; «Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно!» — повторяю я, как заведенный, ожидая, когда ухнет в меня бронебойный снаряд, после чего я превращусь в угольно-черную головешку величиной с полугодовалого младенца. Если мы и выберемся отсюда живыми, морда у нас будет дергаться за бутылкой палинки. Внезапно, словно полный коробок спичек, вспыхивает соседний танк, над ним колышется столб жирного черного дыма, те, кто сидел в нем, уже не выберутся оттуда. Солдаты, бегущие вперед, отстегивают серые скатки шинелей со спин тех, кто лежит на пропитанном кровью песке. Я наблюдаю в бинокль, как защитники города тычут факелом в низкий драночный навес овечьего загона. С Безглавой башни лает автоматическая пушка; ребята целятся, как черти. Возможно, наводчиком там — бывший мой товарищ по играм: он стреляет в меня, я отвечаю, но все равно в душе я горжусь им. Тяжело поднимая ноги с комьями грязи на сапогах, бегут по размокшему полю солдаты, спрыгнувшие с танков, поливая перед собой землю из автоматов; некоторые падают ничком на холодное жнивье. Во дворе крестьянской усадьбы на окраине города парни в ватных полушубках, с темными кругами под глазами, макают белокурую щетину на подбородке в деревянное ведро колодезного журавля. Потом снова бегут, кричат и стреляют. В конце концов дело их — лечь рядами на стратегическом столе-макете, над которым узкоротые генерал-полковники, поглаживая крылья носа, будут прикидывать: во сколько человеческих жизней обходится та или иная высота? Солдаты лежат шеренгами и на коровьем пастбище, на груди у них — металлические бляхи: отдельно — русские, немцы, венгры. Соотечественники мои — с краю общей канавы-могилы; столько знакомых имен; тьма ложится на них, зеленая краска смерти расцвечивает им лбы. В том, что они так неизлечимо обречены на проигрыш, есть и моя доля вины. Никогда не вознесется над ними мраморная стела с датами их коротенькой жизни. Я отдаю им честь, поднимая руку к русской военной фуражке: они — там, внизу, я — наверху, на стороне победителей; освободитель стоит со своей безрадостной правдой над поверженными оловянными солдатиками. Я возвращаюсь на шоссе; между кладбищем и бойней рассыпаны противотанковые ежи; с кружащейся головой я стою, прислонившись к афишной тумбе, которая предлагает вниманию прохожих какую-то музыкальную комедию с танцами. Другой плакат обещает расстрел на месте за укрывательство евреев и дезертиров. Страдальчески вытянув шею, мордой на камнях мостовой, в луже черной, как уголь, крови лежит артиллерийская кляча.