Соседи

— Это еще что за глупости? Кто вам позволил? Что за дурацкие демонстрации?

Бушевал он до тех пор, пока она не расплакалась и, закрыв лицо фартуком, не ушла к себе.

«Вот ведь народ! И что за народ такой!» — докипал он, сбегая по лестнице.

То, что старуха не выдержала и заплакала, он считал хорошим признаком. Это были слезы облегчения. У них, сродненных за все эти годы памятью о погибшем, выработалось понимание друг друга. Ни в какой Ленинград она теперь, конечно, не поедет. Объяснилась, и достаточно. Но что же сказать Наталье Сергеевне? А, потом! Все же сознание, что это не выход, а просто-напросто временное утешение, самообман, заставляло его морщиться.

В самом деле, вот он сейчас едет и надеется на встречу, а если Наталья Сергеевна выслушает его и согласится?

С кипой газет он плюхнулся на знакомую скамейку, но читать не мог — не читалось. Несколько раз желчно перекинул ногу за ногу.

Высматривая Наталью Сергеевну и нервничая, он не сразу осознал, что за человек направляется к нему и еще издали приветливо кивает. Митасов! Ну да, он самый… Если бы Степан Ильич заметил его вовремя, он постарался бы исчезнуть, на худой конец — спрятаться за газетный лист. Митасов, разумеется, сразу поймет, кого он тут поджидает. Сейчас выхода не было, и Степан Ильич поднялся, протянул руку, затем сдвинул газеты, очищая место рядом.

— Уф! — усевшись, толстенький интендант поместил в ногах сетку с пустыми молочными бутылками. — Вы знаете, чуть прибавлю шагу — задыхаюсь. Что-то вот тут, — показал он на грудь.

Сконфуженности подполковника он старался не замечать.

— А вы? — спросил он, отдышавшись. — Вас ничего не беспокоит?

— Как не беспокоит! Разве в нашем возрасте…

— Уф… замолчите! — интендант мелко засмеялся. — Сколько вам, если не секрет? Что-о?! Ну, знаете! Ни за что бы не подумал. Ни за что! Я моложе вас на пять лет, а — сравните!

Степан Ильич показал на бутылки в сетке:

— Я смотрю, вы по кефир?

— Да. Но себе я беру молоко. Это Наточка попросила взять кефиру. — Митасов наклонился и сообщил, как по секрету: — У нее так подскочило давление, так подскочило! Я не могу смотреть!

— А молодежь?

— О, молодежь! — интендант сразу скис. — Машенька утром накричала на нее: «Ма, ты же знаешь, что Алешенька любит кефир!»

Подполковник слушал и, посапывая, пальцем чесал висок.

Митасов продолжал:

— Они собираются уезжать, бегают, торопятся. Я попросил Наточку дать мне пустые бутылки, так попало опять же Наточке. «Бапля, и что с ними чикаться каждый день? Накопим, сразу и сдадим!» Молодые нашу аккуратность не признают: бутылочку сдал, бутылочку взял… — С грустным видом он поднял указательный палец и повел им туда-сюда.

— На какие шиши они все-таки едут? — грубовато спросил подполковник. — Это, разумеется, не мое дело, но-о… просто любопытно.

— Обобрали Наточку, оставили ей бутылки. Где-то еще перехватили…

— Обязанностей они не знают, вот что! — в гневе заявил подполковник. — Моя бы воля, я бы их в обязанности мордой, мордой!

Митасов словно не слышал — с головой, ушедшей в толстенькие плечи, он был в своих мыслях где-то далеко-далеко.

— Нет, — горько проговорил он, — я гляжу на Наточку, на Покатилова и начинаю думать, что дети — это хорошо (снова пальцем в одну сторону), а нет детей — это еще лучше (в другую). О Покатилове я уже молчу, но разве нормально, что бедной Наточке приходится оборонять свое чувство от родной дочери?

О чувствах Степан Ильич предпочел бы не говорить, не откровенничать с посторонним, малознакомым человеком (он этого не позволял себе даже с Барашковым!), но простота, с какой сказал об этом интендант, как раз помогла ему избежать откровений и вести себя так, будто их отношения с Натальей Сергеевной не таят никакого секрета.

— Мне ее, если хотите знать, жалко! — брякнул он, тронутый словами интенданта.

— А мне? — живо подхватил Митасов. — И мне! Но вот молодые, молодежь! Им, видите ли, кажется, что родители — это, так сказать, обеспеченные крепостные. Что-то вроде приданого. Пока, разумеется, не помрут.

«Верно», — оценил Степан Ильич и стал приглядываться к собеседнику внимательней.

— Наточку я понимаю, — продолжал Митасов. — Родная дочь, родная кровь. Не шутка… Да и возраст наш проклятый. Мы уже нуждаемся в детях больше, чем они в нас. Что им надо от нас? Деньги? А они для нас — все. Вся жизнь. Без них — пустота, страшная пустота… Вы не согласны?

У него была странная манера: задавая вопросы, он не ждал на них ответа, точно беседовал не с тем, кто сидел рядом, а с кем-то невидимым, далеким, — привычка долгих одиноких размышлений.

О своем собеседнике Степан Ильич, по существу, толком ничего не знал, кроме разве подмеченной им ущербности, которую почему-то наложила на бывшего интенданта война. Но что это было — запоздалое сознание своей вины перед теми, кто был на передовой? Да, что-то в этом роде…