Соседи

— Я, знаете ли, жизнь свою построил бестолково. Мне все казалось, что впереди у меня очень длинная дорога, что меня ждут большие дела, надо только получше приготовиться. Главное — ничем себя не связывать сейчас. Жениться? Что ж, но только без обязанностей, без «якоря». Дети? О, вот уж чего нет, так нет! Потом, потом, сейчас не надо. Поэтому, когда началась война, я испугался. Вы меня, конечно, будете презирать, но я должен сознаться. Да, испугался самым тошным страхом… Но мне повезло, то есть это я тогда думал, что повезло. Мне казалось даже, что меня хранит сама судьба, не желая, чтобы в такую голову, как моя, вдруг шлепнул какой-нибудь вульгарный кусок железа. А вот сейчас… — и бывший интендант удрученно всплеснул ручками, — вы мне можете не верить, но я сейчас как человек, который всю жизнь карабкался в гору и не смотрел по сторонам, а когда наконец вскарабкался и глянул, то увидел, что залез совсем не туда. Не туда! Рядом надо было, а не сюда. Но назад уже хода нет. Какое уж назад!.. Конечно, утешить себя можно: дескать, все равно кому-то пришлось бы сидеть на твоем месте, так пусть уж буду лучше я! Но тут-то… — он постучал себя по груди. — И вот оглянешься назад, а там, представьте, пустота. Провал! Без дна и края. И по-хорошему-то, в эту пропасть и заглядывать не надо, а тянет. Тянет — вот в чем дело! И я очень хорошо понимаю того же Покатилова. Ведь туда с этого обрыва легко, свободно кувыркнуться можно. Уверяю вас!

— Все равно вы воевали, — возразил Степан Ильич.

Поставив свои ноги рядком, Митасов смотрел вниз, на сетку с бутылками.

— Смешно сравнивать. Вы воевали, и я воевал… «Мы пахали!»

Не зная, чем бы его еще утешить, Степан Ильич спросил:

— Ну, а дети, семья?

Бывший интендант еще ниже свесил голову.

— Дети… Семья… Вы же сами видели меня на танцах. Хожу, жду. Надеюсь заболеть и попасть в больницу, и тогда уж… Не удивляйтесь, в нашем возрасте лучше всего знакомиться в больницах. Да, да, это у многих получается. Из больницы — и сразу в загс.

— Интересно! — пробормотал Степан Ильич, подвигаясь ближе.

— Чего уж интересного! Первую любовь находят на танцах, последнюю — в больнице. Да и любовь ли это? Просто боязнь одиночества, тоска… Все вместе.

Скамейка, на которой они сидели, постепенно спряталась в тень. Убирая с солнцепека ноги, Степан Ильич поправил складочку на брюках. Странно, почему у него ни разу не возникало такого разговора с Василием Павловичем Барашковым, старым товарищем и сослуживцем, а с первым встречным вдруг… Ответ нашелся тотчас же: у Барашкова в этом отношении было все благополучно, а они с бывшим интендантом встретились на скамеечке и разговорились как люди с одинаковой и многолетней ношей — тащить эту ношу в одиночку тому и другому надоело, невыносимо надоело. Оттого-то их беседа незаметно для них самих мало-помалу достигла градуса взаимной теплоты.

— Вы знаете… уж вам-то я признаюсь, — сказал Митасов. — Я этой летчице, ну, там, на танцах, представился тоже как летчик. И нам хорошо, мы танцуем, разговариваем. Мне удается ее обманывать, потому что я служил у летчиков в гвардейской части и наслушался всякого. Но вчера мне показалось, что она не верит. Как вы считаете: может, мне лучше сознаться первому, а? Не ждать? Но ведь не простит! Или простит? Нет, не простит. О, я знаю таких людей, видел!

«Сам напутал. Когда ловчил, все было ясно, а вот теперь…» Объяснить это Степану Ильичу было легко, потому что свою жизнь он прожил просто и прямо и такая душевная неразбериха была ему неведома. А видимо, на склоне лет у любого человека появляется нужда в уверенности, что жизнь прожита не зря.

Выговорившись и облегчив душу, Митасов вспомнил о том, зачем вышел из дому.

— А на Наточку вы не сердитесь. — И дружеским жестом он положил руку на колено подполковника. — Ей тоже тяжело. По-своему тяжело. Если бы одна Машенька, а то еще ребенок… а тут еще Никита! А куда девать такую вещь, как родительское сердце? Разве не так?

Степан Ильич задумался.

— Но мы-то, — проговорил он, потирая лоб, — мы-то ведь тоже были молодыми! Почему же у нас все было не так?

Пожевав губами, бывший интендант задумался и вдруг, озаренный какой-то мыслью, снова поставил сетку с бутылками у ног.

— Вы знаете, я вам возражу. До пенсии я тоже думал так, как вы. Но вот я стал жить, ходить и наблюдать. И думать. И знаете что? Не надо паники! Не так уж все плохо. Смотрите, вот уже и мы состарились, а многих просто нету, а жизнь идет, ходят поезда, дымят трубы, растет хлеб, строятся города, БАМ. Кто же все это делает? Мы? Мы уже не можем, старые. Господь бог?.. Они! Плохие или хорошие, а — они. И как только я до этого додумался, сразу стал по-другому чувствовать себя.

Он словно предлагал проверенное лекарство от общей болезни.

— Но вы подумайте, он не хочет даже в лагерь ехать! Служить!

Митасов понурился.

— Знаю, знаю… Ах, в хорошие бы руки его! Воспитание…

— Вы его мать знаете?

— Видел, — убито вздохнул интендант и махнул рукой.

— Актриса?

— Кассирша.

Помолчав некоторое время, Степан Ильич сказал: