Соседи

Покуда женщины о чем-то перешептывались, Степан Ильич повернулся к интенданту.

— Я и не представлял, — признался он, посмотрев вокруг, — что здесь так… уютно.

Тот откликнулся охотно:

— Мы здесь как контрабандисты. Чтобы никому не мешать, не портить вид.

Поговорить, однако, им не дали: инвалид, поправив на плече ремень аккордеона, заиграл снова, и пары, одна за другой, потянулись в круг.

Мелодия заставила Степана Ильича насторожиться.

— Постойте, что это? — спросил он.

Торопливо докуривая папиросу, бывшая летчица подмигнула:

— Неужели не узнали? «Брызги шампанского».

— Совершенно верно! Неужели все еще живет? Ай-яй-яй! Мы же еще мальчишками…

Сильным щелчком летчица послала потушенный окурок далеко в сторону, в кусты. Ее ждал Митасов. С загоревшимися глазами Степан Ильич вдруг опустил ребенка на землю.

— Может быть… и нам? — предложил он Наталье Сергеевне и показал на круг. Вся его фигура ждала ответа.

— А Алешенька?

— Товарищей попросим! — убеждал он. — Поглядят.

— Конечно, конечно! — враз откликнулись и летчица, и бывший интендант. — Что за вопрос!

— Тогда с удовольствием! — И Наталья Сергеевна, приподняв локти, подождала, когда партнер ее обнимет.

— Бабушка! — закричал малыш.

Кое-кто из танцующих рассмеялся. Наталья Сергеевна обернулась и погрозила внуку пальцем.

С трудом попадая в такт непослушными ногами, подполковник близко у своего лица увидел мелкие веснушки, усыпавшие нос Натальи Сергеевны. Это пустяковое открытие вызвало у него такую волну нежности, что ему захотелось склониться еще ниже и закрыть глаза. «Все-таки эти танцульки… в них что-то есть».

— Последний раз, — признался он, шепча ей в самое ухо, — я танцевал до войны.

— А после войны? — Наталья Сергеевна задорно отстранилась. — Никогда не поверю!

— Представьте себе, ни разу. Стеснялся. Считал себя стариком. Старым стариком…

Она еще раз откинулась, желая разглядеть его получше, и протянула с лукавой укоризной:

— Степа-ан Ильич!

— Да, да, уверяю вас. В тридцать лет. Черт знает что!

На некоторое время они умолкли, старательно ловя движения друг друга и попадая в такт старой неумирающей мелодии. Несколько раз Степан Ильич прикасался щекой к гладко причесанной голове, задерживал это мгновение и опускал ресницы.

— У меня на фронте, — стал рассказывать он, — был водитель, прекрасный парень. Никита Лесовой. Тоже Никита… м-да. До сих пор помню. И знаете, погиб по-глупому, дурацки! Я сейчас вспомнил: тоже танцы были. Ну, сами понимаете: солдаты, немочки, аккордеон — все как положено. И Никита весь начищенный, молодой, красивый — загляденье парень! И надо же — пацан, щенок из «Гитлерюгенд». Из парабеллума. Прямо в голову, в лицо. В упор!.. Хоть бы солдат был, а то очкастенький такой, ручонки тонкие, шея из воротника, как из хомута… И — вот!

Серьезный, строгий слушатель, Наталья Сергеевна с участием смотрела ему в глаза и переживала вместе с ним. А он рассказывал и морщился от воспоминаний. Давние были они, эти воспоминания, но почему-то именно сейчас они пришли ему на память с такой ясностью, будто все произошло совсем недавно. Но почему, что так напомнило, подействовало? Аккордеон, похожий на трофейный? Инвалид с культями, игравший старые, почти забытые мелодии? Немолодые люди с орденскими планками на пиджаках? И это, и что-то еще — много, слишком много всего сразу. И хоть пережитое когда-то вызывало неприятное стеснение в груди, очень похожее на одышку, Степан Ильич переводил дыхание и говорил, говорил: он уже не мог сладить с собой…

…В те дни в наших руках уже был аэродром Темпельгоф с ангарами и узлами связи. Вторая танковая армия вела бои в районе Шарлоттенбурга.

Плотность наших войск все увеличивалась, но возрастало и сопротивление обреченного гарнизона.

Водитель командирского танка Никита Лесовой сравнивал продвижение наступающих войск с работой проходчиков в шахте.

О близком, неминуемом конце войны лучше всяких военных примет говорило обилие детей, немецкой детворы, появившейся в расположении советских войск. Измученные голодом белобрысенькие мальчишки и девчонки, пробираясь к нашим кухням, лезли едва ли не под танки. (В этом месте Наталья Сергеевна вздохнула: «Боже мой!» ) Чтобы накормить оголодавшую мелюзгу, бойцы просили кашеваров отпускать двойные, тройные порции.

— Ты на иждивенцев, на иждивенцев подсыпь! — кричал повару Никита Лесовой, забирал свои котелки и, посадив на каждое колено по два малыша, скармливал им все, что приносил, да еще вычищал дно корочкой.

В танковой бригаде Никита слыл за сердцееда, обольстительного и коварного, не пропускавшего ни одной связистки или санитарки. Но оказалось, что в душе бывшего шахтера жила тайная слабость к детям, и она обнаружилась сейчас, когда наступающим частям не стало отбою от чужой осиротелой детворы.