Сороковник. Книга 4

Согнувшись в приступе кашля, он оседает на пол. Горестно вздыхает за моей спиной Макошь.

«Это ты зря, сынок…»

Будто что-то предчувствует.

Попятившись, Рорик склоняется над валяющимся неподалёку посохом, отброшенным, по-видимому, перед схваткой. И впрямь лопух, думал честно биться с игроком, который заведомо не чурается мухлежа… а теперь лезет в сапог явно за чем-то припрятанным…

«Берегись!» — хочу крикнуть, но не успеваю. Альбинос выхватывает из-за голенища нож и уже замахивается для броска…

Нечто сверкающее мелькает в воздухе и пришпиливает его руку к стене пещеры. Пришпиливает! К камню! Взвыв от боли, Локки дёргается — и шипит, ибо само движение руки, пронзённой узким тонким лезвием, мучительно.

— Пусти, — хрипит он с ненавистью, обращаясь отчего-то к ножу. — Пусти! Как ты тут оказался?

Чей-то силуэт загораживает светлое пятно входа в пещеру. Не торопясь — спешить уже некуда — перешагивает высокий естественный порог Ян. Точно, Ян. В лёгком дорожном доспехе, ладно подогнанным под сухощавую подростковую фигуру, серьёзный, сосредоточенный. Ян, с которым мы вместе распивали чаи на кухне. Который сам отправился на поиски пропавшего дядьки. Которому не изменила меткость, и бросать он умеет, оказывается, не только дротики, но и всё, что под руку попадётся; а попался ему как раз тот самый ножичек, который я когда-то передала ему через Ольгушку…

У меня кружится голова. Что происходит? Что? Выходит, и впрямь нет в жизни случайностей, и всё предопределено, и наши поступки возвращаются к нам самим, да так, как мы не в силах предугадать? И всё… всё становится на свои места?

— Говорил тебе: меньше доверяй, — бросает Ян обережнику. — А ты — «Один на один, честно…» Нет тут чести, и не будет.

«Будет, дружок», — шепчет Макошь. «Но как до неё ещё долго… Будет».

Демиург злобно сверкает глазами. Бросок Янкиного ножа застиг его в неудобной позе — он успел слегка приподняться с корточек, а теперь, пригвождённый, вертится на полусогнутых. Опуститься на каменистый пол — унизиться перед врагами, а подняться нет возможности.

— Не смей, — огрызается, — не подходи!

— И что ты со мной сделаешь? — спокойно отвечает Ян. — Покусаешь? Сказано тебе — пойдёшь с нами на Совет. За свои дела надо отвечать.

Маленький русич-воин. Я безумно горжусь им, не посрамившим ни род, ни Наставника-дядьку.

— Так не должно быть, — вдруг срывается Игрок, и по щеке его ползёт слеза, которую он гневно вытирает. — Никто не может со мной справится, даже сейчас! Мне предсказали…

Рорик вдумчиво оглядывает навершие дедовского посоха, Ян же, стряхнув из-за плеча котомку, выуживает верёвку.

— Что предсказали-то? — спрашивает буднично.

Игрок делает очередную попытку отползти, но тщетно.

— Предсказали, — злобно бормочет, изворачиваясь, пытаясь приподняться, не бередя рану, и, похоже, в надежде заговорить противникам зубы и хоть как-то оттянуть постыдный плен. — Что справиться со мной может только сын обережницы и воина, а ты — только воин, а он — только обережник, вам слабо, слышите, слабо! За меня заступятся…

Ян презрительно щурится.

— Ты поэтому за Ваней охотился? Чтобы её дети не родились? Вот дурень… А что под носом творится, не знаешь…. Я и есть, — бьёт себя в грудь, — сын воина и обережницы. И Рюрик тоже. Ну, что, сам дашься или оглушить тебя, чтобы не рыпался?

Демиург, осев, прикрывает глаза. И, кажется, не дышит.

— Всё. — Подняв веки, в упор глядит на Яна. И взгляд у него уже другой. Твёрдый. — Я понял. Всё. Нет, я с вами не пойду. У меня остались силы хотя бы на это…

Глаза его в последний раз вспыхивают красным… и белеют.

Глаза мраморной статуи, замершей в причудливой позе, изваянной столь искусно, что даже отдельные пряди волос торчат из всклокоченной гривы… Заклятье Медузы, обращённое на себя. Как последняя пуля.

«Всё, сынок», — слышу я богиню. «Уже не больно и не страшно. Пойдём, я отведу твою душу к Моране. Нам нужно о многом, многом поговорить…»

Смутно вижу отделяющуюся от статуи призрачную тень, которую принимают в объятья две тени женских — Мораны и Макоши — и увлекают в небытие… Вот он, Финал Демиурга.

Ян сердито сплёвывает.

— Ну вот, придётся тащить этого истукана на своём хребте. Кого-то мы должны представить Совету? Иначе — мне к своим не вернуться, а тебе так в рабстве у Тёмного и куковать три года. Что делать-то? Есть у тебя в заначке какое-нибудь заклинание, чтобы его уменьшить, что ли?

Задумавшись, обережник складывает губы дудочкой, слово свистеть собирается — есть у него такая привычка. Спохватившись, выхватывает из кармана балахона какой-то камушек на верёвочке и энергично трёт.

— Ну, вот он я, — отзывается ворчливый голосок. И откуда-то сверху спрыгивает к ребятам… ещё один мой старый знакомый, о котором нет-нет, да и вспоминалось. — Что так долго-то? Могли бы и раньше позвать… — Оглядев каменного демиурга, присвистывает. — В стазис, значит, ушёл. В вечный. Совета побоялся. А может, решил, наконец, впервые поступить, как мужчина…

Пастушок обходит статую, внимательно изучает. Присев, заглядывает снизу вверх в незрячие очи.