Сорок пять

— Ах, — прошептал Шико, стирая со лба выступившие капли пота и словно стараясь в то же время отогнать какое-то страшное видение, — ах, граф дю Бушаж, смелый, красивый юноша, влюбленный безумец, только что обещавший стать радостным, веселым, петь песни, — передай свой девиз брату, ибо никогда больше не произнесешь ты слова “Hilariter”[6].

Потом Шико, в свою очередь, сошел вниз, в комнату. Лицо его омрачилось, словно он только что погрузился в какое-то ужасное прошлое, в какую-то кровавую бездну. Он сел в темном углу, поддавшись последнему, но зато, может быть, больше всех прочих, необычному наваждению скорби, исходившему от этого дома.

XVIII КАЗНА ШИКО

Шико провел ночь, грезя в своем кресле.

Он именно грезил, ибо осаждали его не столько мысли, сколько видения. Возвратиться к прошлому, испытать, как чей-то уловленный тобою взгляд, один-единственный взгляд внезапно озарил целую эпоху жизни, уже почти изгладившуюся из памяти, не значит просто думать о чем-то. В течение всей ночи Шико жил в мире, уже оставленном далеко позади и населенном тенями знаменитых людей и прелестных женщин. Как бы озаренные взором бледной обитательницы таинственного дома, проходили они перед ним одна за другой, и за ними тянулась целая цепь воспоминаний — радостных или ужасных.

Шико, так сетовавший, возвращаясь из Лувра, что ему не придется поспать, теперь и не подумал лечь. Когда же рассвет заглянул к нему в окно, он сказал себе: “Время призраков прошло, пора подумать и о живых”.

Он встал, перепоясался длинной шпагой, набросил на плечи темно-красный плащ из такой плотной шерсти, что его не промочил бы даже сильный ливень, и со стоической твердостью мудреца обследовал свою казну и подошвы своих башмаков. Последние показались Шико вполне достойными начать путешествие. Что касается казны, то ей следовало уделить особое внимание. Поэтому в развитии нашего повествования мы сделаем паузу и расскажем читателю о казне Шико.

Обладавший, как всем известно, изобретательностью и богатым воображением, Шико выдолбил часть главной балки, проходившей из конца в конец через весь его дом: балка эта содействовала и украшению жилища, ибо была пестро раскрашена, и его прочности, ибо имела не менее восемнадцати дюймов в диаметре.

Выдолбив эту балку на полтора фута в длину и на шесть дюймов в ширину, он устроил в ней казнохранилище, содержавшее тысячу золотых экю.

Вот какой расчет произвел при этом Шико.

“Я трачу ежедневно, — сказал он себе, — двадцатую часть одного из этих экю: значит, денег у меня хватит на двадцать тысяч дней. Столько я, конечно, не проживу, но половину прожить могу. Надо, однако, учесть, что к старости и потребности и, следовательно, расходы у меня увеличатся, ибо недостаток жизненных сил придется восполнять жизненными удобствами. В общем, здесь на двадцать пять — тридцать лет жизни, этого, слава Богу, вполне достаточно!”

Произведя вместе с Шико этот расчет, мы убедимся, что он был одним из состоятельнейших рантье Парижа. Уверенность в будущем наполняла его некоторой гордостью.

Шико вовсе не был скуп, долгое время он даже отличался мотовством, но к нищете испытывал отвращение, ибо знал, что она свинцовой тяжестью давит на плечи и сгибает даже самых сильных.

И потому, заглянув в это утро в свое казнохранилище, чтобы произвести расчеты с самим собою, он подумал: “Черти полосатые! Время сейчас суровое и не располагает к щедрости. С Генрихом мне стесняться не приходится. Даже эта тысяча экю досталась мне не от него, а от одного моего дядюшки, который обещал оставить в шесть раз больше: правда, дядюшка этот был холостяк. Если бы сейчас была еще ночь, я пошел бы к королю и выудил бы у него сотню луидоров. Но уже рассвело, и я вынужден рассчитывать только на себя… и на Горанфло”.

При мысли о том, чтобы выудить деньги у Горанфло, достойный друг приора улыбнулся.

“Красиво было бы, — продолжал он размышлять, — если бы мэтр Горанфло, обязанный мне своим благополучием, отказал в ста луидорах приятелю, уезжающему по делам короля, который ему, Горанфло, дал аббатство святого Иакова. Ах, — продолжал он, — Горанфло теперь изменился. Да, но Робер Брике — по-прежнему Шико. Однако ведь я еще под покровом ночи должен был явиться за письмом короля — знаменитым письмом, от которого при Наваррском дворе должен вспыхнуть пожар. А сейчас уже рассвело. Что ж, я придумал, каким способом получу его, и при этом смогу нанести мощный удар по голове Горанфло, если он окажется чересчур непонятливым. Итак — вперед!”

Шико положил на место доску, прикрывавшую его тайник, прибил ее четырьмя гвоздями и сверху закрыл плитой, засыпав ее пылью, чтобы заполнить пазы. Уже собираясь уходить, он еще раз оглядел комнату, в которой прожил уже много счастливых дней, ни для кого недостижимый, скрытый так же верно, как сердце в человеческой груди.

Затем он окинул взглядом дом напротив.