Сорок пять

— А чему тут удивляться, черт побери! Вдобавок, учинив потасовку, мы привлечем кого-нибудь к окнам, поэтому давай поколотим этого буржуа, подожжем его жилье, если понадобится, но, черт возьми, будем действовать, будем действовать!

— Молю тебя, брат, — произнес Анри, — не надо привлекать внимания этой женщины. Мы побеждены и должны покориться.

Брике не упустил ни одного слова из этого разговора, который ярким светом озарил его еще смутные догадки. Зная нрав того, кто на него напустился, он мысленно подготовился к обороне.

Но Жуаез, подчинившись рассуждениям Анри, не стал настаивать на своем. Он отпустил пажей, слуг, музыкантов и маэстро.

Затем, отведя брата в сторону, сказал:

— Я просто в отчаянии. Все против нас.

— Что ты хочешь этим сказать?

— У меня нет времени помочь тебе.

— Да, вижу, ты в дорожном платье, я этого сперва не заметил.

— Сегодня ночью я уезжаю в Антверпен по поручению короля.

— Когда же он тебе его дал?

— Сегодня вечером.

— Боже мой!

— Поедем вместе, умоляю тебя.

Анри опустил руки.

— Ты мне приказываешь, брат? — спросил он, бледнея при мысли об отъезде.

Анн сделал движение.

— Если ты приказываешь, — продолжал Анри, — я подчиняюсь.

— Я только прошу, дю Бушаж, больше ничего.

— Спасибо, брат.

Жуаез пожал плечами.

— Недоумевай, сколько хочешь, Жуаез. Но пойми, если бы у меня отняли возможность проводить ночи на этой улице, если бы я не мог смотреть на это окно…

— Ну?

— Я бы умер.

— Безумец несчастный!

— Пойми, брат, там мое сердце, — сказал Анри, протягивая руку к дому, — там моя жизнь. Как ты можешь требовать, чтобы я остался в живых, когда вырываешь из груди моей сердце?

Герцог, покусывая тонкий ус, скрестил на груди руки, негодуя и в то же время испытывая жалость. Наступило молчание. Подумав немного, он сказал:

— Анри, а если отец попросит тебя допустить к себе Мирона — он не просто врач, он мыслитель…

— Я отвечу отцу, что вовсе не болен, что голова у меня в полном порядке, что Мирон не способен вылечить от любви.

— Что ж, приходится принять твою точку зрения. Но что я, в самом деле, тревожусь? Она ведь женщина — всего-навсего женщина, ты же настойчив. Когда я возвращусь, ты уже будешь напевать радостнее и веселее, чем когда-либо!

— Да, да, милый брат, — ответил юноша, схватив своего друга за руки. — Да, я излечусь, буду счастлив, буду весел. Спасибо тебе за дружбу, спасибо! Это мое самое драгоценное сокровище.

— После твоей любви.

— Но прежде жизни!

Несмотря на кажущееся легкомыслие, Жуаез был глубоко тронут. Он внезапно прервал брата:

— Пойдем? Факелы погасли, музыканты собрали инструменты, пажи двинулись в путь…

— Ступай, ступай, я иду за тобой, — сказал дю Бушаж — ему жаль было расставаться с этой улицей.

— Понимаю, — сказал Жуаез, — последнее прости окну, правильно. Ну так простись же и со мной, Анри!

Анри обнял за шею брата, нагнувшегося, чтобы поцеловать его.

— Нет, — сказал он, — я провожу тебя до городских ворот.

Анн подъехал к музыкантам и слугам, стоявшим в сотне шагов от них.

— Ладно, — сказал он, — пока вы нам больше не нужны. Можете идти.

Факелы исчезли, болтовня музыкантов и смех пажей замерли. Замерли и последние жалобные звуки, исторгнутые из лютен и виол рукой, случайно задевавшей струны.

Анри еще раз окинул взглядом дом, устремив к его окнам последнюю мольбу, и медленно, все время оборачиваясь, присоединился к брату, который ехал за двумя своими слугами.

Увидев, что оба молодых человека и музыканты удалились, Робер Брике решил, что, если эта сцена должна иметь развязку, развязка наступит теперь.

Поэтому он, нарочно производя как можно больше шума, ушел с балкона и закрыл окно.

Кое-кто из любопытных, упорствуя, еще стоял на своих местах. Но минут через десять разошлись и они.

За это время Робер Брике успел вылезти на крышу своего жилища, окаймленную каменными зубцами на фламандский манер, и, спрятавшись за одним из этих зубцов, принялся обозревать окна противоположного дома.

Когда на улице прекратился шум, затихли инструменты, голоса, шаги и наконец все вошло в обычную колею, одно из верхних окон странного дома открылось, и чья-то голова осторожно высунулась наружу.

— Никого нет, — прошептал мужской голос, — значит, всякая опасность миновала. Это была какая-нибудь мистификация в адрес нашего соседа. Вы можете выйти из своего укрытия, сударыня, и вернуться к себе.

Говоривший закрыл окно, выбил из кремня искру и зажег лампу. Чья-то рука протянулась за лампой.

Шико изо всех сил напрягал зрение. Но едва он заметил бледное, благородное лицо женщины, принявшей лампу, едва он уловил ласковые, грустные взгляды, которыми обменялись слуга и госпожа, как тоже побледнел, и дрожь пробежала по его телу.

Молодая женщина — ей было не больше двадцати четырех лет — стала спускаться по лестнице, за ней шел слуга.