Сорок пять

“Странное дело, — думал он, работая веслами и глядя на окна дворца, из которых лишь в одном — окне королевской спальни — еще горел свет, несмотря на позднее время, — странное дело: сколько прошло лет, а Генрих все тот же; другие либо возвысились, либо принизились, либо умерли, у него же на лице и на сердце появилось несколько новых морщин — больше ничего… Все тот же ум — неустойчивый, благородный, склонный к поэтическим причудам, все та же себялюбивая душа, всегда требующая больше, чем ей могут дать: от равнодушия — дружбу, от дружбы — любовь, от любви — самопожертвование. И при всем этом — бедный, несчастный король, самый печальный человек во всем королевстве. Поистине, кажется, один лишь я глубоко изучил это странное смешение развращенности и раскаяния, безбожия и суеверия, как один лишь я хорошо знаю Лувр с его коридорами, где столько королевских любимцев проходило на своем пути к могиле, изгнанию или забвению, как один лишь я без всякой опасности для себя верчу в руках эту корону, играю с нею, — а ведь стольким людям мысль о ней обжигает душу еще до того, как успела обжечь им пальцы”.

У Шико вырвался вздох, скорее философский, чем грустный, и он сильнее налег на весла.

“Между прочим, — снова подумал он, — король даже не упомянул о деньгах на дорогу: такое доверие делает мне честь, ибо доказывает, что он по-прежнему считает меня другом”.

И Шико по своему обыкновению тихонько засмеялся. Он в последний раз взмахнул веслами, и лодка врезалась в песчаный берег.

Шико привязал нос лодки к свае, затянув узел одному ему известным способом, что в те невинные (по сравнению с нашими) времена достаточно обеспечивало сохранность лодки, и направился к своему жилью, расположенному, как известно, на расстоянии двух мушкетных выстрелов от реки.

Завернув в улицу Августинцев, он с недоумением и даже с крайним изумлением услышал звуки инструментов и голоса, наполнявшие музыкальным благозвучием квартал, обычно безмолвный в столь поздний час.

“Свадьба здесь где-нибудь, что ли? — подумал он сперва. — Черти полосатые! Мне оставалось пять часов сна, теперь же всю ночь глаз не удастся сомкнуть, а я-то ведь не женюсь!”

Подойдя ближе, он увидел, что на оконных стеклах немногих домов, стоявших вдоль улицы, пляшут отблески пламени: то плыла в руках пажей и лакеев добрая дюжина факелов, и тут же оркестр из двадцати четырех музыкантов под управлением исступленно жестикулирующего итальянца с каким-то неистовством играл на виолах, псалтерионах, цитрах, трехструнных скрипках, трубах и барабанах.

Вся эта армия нарушителей тишины в образцовом порядке расположилась перед домом, в котором Шико не без удивления узнал свое собственное жилище.

Невидимый полководец, руководивший движением этого воинства, расставил музыкантов и пажей таким образом, чтобы все они, повернувшись лицом к жилью Робера Брике и не спуская глаз с его окон, казалось, существовали, жили, дышали только этим созерцанием.

С минуту Шико стоял, неподвижно застыв на месте, глядел на выстроившихся музыкантов и слушал весь этот грохот. Затем, хлопнув себя костлявыми руками по ляжкам, вскричал:

— Здесь явно какая-то ошибка! Не может быть, чтобы такой шум подняли ради меня.

Подойдя еще ближе, он смешался с толпой зевак, которых привлекла серенада, и, внимательно осмотревшись, убедился, что и свет от факелов падал только на его дом, и звуки музыки устремлялись туда же: никто из музыкантов и факельщиков не обращал внимания ни на дома напротив, ни на соседние.

“Выходит, — сказал себе Шико, — что все это действительно ради меня. Может быть, в меня влюбилась какая-нибудь неизвестная принцесса?”

Однако предположение это, сколь бы лестным оно ни было, видимо, не показалось Шико убедительным.

Он повернулся к дому, стоявшему напротив. В единственных расположенных на третьем этаже окнах его, не имевших ставен, порою мелькали отсветы пламени. Никаких других развлечений не выпало на долю бедного жилища, из которого, казалось, не выглядывало ни одно человеческое лицо.

“В этом доме, наверно, крепко спят, черт побери, — подумал Шико. — От подобной вакханалии пробудился бы даже мертвец”.

Пока Шико задавал себе вопросы и сам же на них отвечал, оркестр продолжал играть свои симфонии, словно исполнял их перед собранием королей и императоров.

— Простите, друг мой, — обратился наконец Шико к одному из факельщиков, — не могли бы вы мне сказать, кому предназначена вся эта музыка?

— Тому буржуа, который здесь проживает, — ответил слуга, указывая на дом Робера Брике.

“Мне, — подумал опять Шико, — оказывается, действительно мне”.

Он пробрался через толпу, чтобы прочесть разгадку на рукавах и на груди пажей. Однако все гербы были старательно скрыты под серыми балахонами.

— Чей вы, дружище? — спросил Шико у одного тамбуринщика, согревавшего дыханием пальцы, ибо в данный момент его тамбурину нечего было делать.

— Того буржуа, который тут живет, — ответил тамбуринщик, указывая палочкой на жилище Робера Брике.

“Ого, — сказал себе Шико, — они не только для меня играют, они даже мне принадлежат. Чем дальше, тем лучше. Ну что ж, посмотрим”.