Сорок пять

Первый был лет тридцати пяти, худой, бледный, все мускулы его были нервно напряжены. Голову он держал прямо. Не успевал он еще произнести слова, а соколиные глаза уже метали стрелу повелительного взгляда, который, впрочем, смягчался от движения длинных светлых ресниц: когда они опускались, отчетливей выступали темные круги под глазами. Но когда, наоборот, между густыми бровями и темной каймой глазных впадин сверкал черный зрачок, казалось — это блеск молнии в разрыве двух медных туч. Монаха этого звали брат Борроме. Он уже в течение трех недель был казначеем монастыря.

Второй был юноша лет семнадцати-восемнадцати, с живыми черными глазами, заостренным подбородком, смелым выражением лица. Роста он был небольшого, но хорошо сложен. Задирая широкие рукава, он словно с гордостью выставлял напоказ сильные, подвижные руки.

— Настоятель еще спит, брат Борроме, — сказал молоденький монах, — разбудим его или нет?

— Ни в коем случае, брат Жак, — ответил казначей.

— По правде сказать, жаль, что наш аббат так любит поспать, — продолжал юный монах, — мы бы уже нынче утром могли испробовать оружие. Заметили вы, какие среди прочего там прекрасные кирасы и аркебузы?

— Тише, брат мой! Вас кто-нибудь услышит.

— Вот ведь беда! — продолжал монашек, топнув ногой по мягкому ковру, приглушившему удар. — Сегодня чудесная погода, двор совсем сухой. Можно было бы отлично провести учения, брат казначей!

— Надо подождать, дитя мое, — произнес брат Борроме с напускным смирением, хотя глаза его горели огнем.

— Но почему вы не прикажете хотя бы раздать оружие? — все так же горячо возразил Жак, заворачивая опустившиеся рукава рясы.

— Приказать? Я?

— Да, вы.

— Я ведь ничем не распоряжаюсь, — продолжал Борроме, приняв сокрушенный вид, — хозяин тут!

— В кресле… спит… когда все бодрствуют, — сказал Жак, и в тоне его звучало скорее раздражение, чем уважение. — Хозяин!..

И его умный, проницательный взгляд, казалось, проникал в самое сердце брата Борроме.

— Надо уважать его сан и его покой, — произнес Борроме, выходя на середину комнаты и сделав при этом такое неловкое движение, что небольшой табурет опрокинулся и упал на пол.

Хотя ковер заглушил стук упавшего табурета, как заглушил он звук удара, когда брат Жак топнул ногой, дон Модест вздрогнул и пробудился.

— Кто тут? — вскричал он дрожащим голосом заснувшего на посту и внезапно разбуженного часового.

— Сеньор аббат, — сказал брат Борроме, — простите, если мы нарушили ваши благочестивые размышления, но я пришел за приказаниями.

— А, доброе утро, брат Борроме, — сказал Горанфло, слегка кивнув головой.

Несколько секунд он молчал, как видно, напрягая все струны своей памяти, затем, поморгав, спросил:

— За какими приказаниями?

— Относительно оружия и доспехов.

— Оружия? Доспехов? — переспросил Горанфло.

— Конечно. Ваша милость велели доставить оружие и доспехи.

— Кому я велел?

— Мне.

— Вам?.. Я велел принести оружие, я?

— Без всякого сомнения, сеньор аббат, — произнес Борроме твердым, ровным голосом.

— Я, — повторил до крайности изумленный дон Модест, — я?! А когда это было?

— Неделю назад.

— А, уже прошла неделя… Но для чего оно, это оружие?

— Вы сказали, сеньор аббат, — я повторяю вам собственные ваши слова, — вы сказали: “Брат Борроме, хорошо бы раздобыть оружие и раздать его всей нашей монашеской братии: гимнастические упражнения развивают телесную силу, как благочестивые увещевания укрепляют силу духа”.

— Я это говорил? — спросил Горанфло.

— Да, достопочтенный аббат. Я же, недостойный, но послушный брат, поторопился исполнить ваше повеление и доставил оружие.

— Странное, однако же, дело, — пробормотал Горанфло, — ничего этого я не помню.

— Вы даже прибавили, достопочтенный настоятель, латинское изречение: “Militat spiritu, militat gladio”[8].

— О, — вскричал дон Модест, от изумления выпучив глаза, — я прибавил это изречение?

— У меня память неплохая, достопочтенный аббат, — ответил Борроме, скромно опустив глаза.

— Если я так сказал, — продолжал Горанфло, медленно опуская и поднимая голову, — значит, у меня были на то основания, брат Борроме. И правда, я всегда придерживался мнения, что надо развивать тело. Еще будучи простым монахом, я боролся и словом и мечом: “Militat spiritu…” Отлично, брат Борроме. Как видно, сам Господь меня осенил.

— Так я выполняю ваш приказ до конца, достопочтенный аббат, — сказал Борроме, удаляясь вместе с братом Жаком, который, весь дрожа от радости, тянул его за подол рясы.

— Идите, — величественно произнес Горанфло.

— Ах, сеньор настоятель, — начал снова брат Борроме, возвратясь через несколько секунд после своего ухода. — Я совсем забыл…

— Что?

— В приемной дожидается один из друзей вашего преподобия, он хочет с вами о чем-то поговорить.

— Как его зовут?

— Мэтр Робер Брике.

— Мэтр Робер Брике не друг мне, брат Борроме, он просто знакомый.

— Так что вы, ваше преподобие, его не примете?

— Приму, приму, — рассеянно произнес Горанфло, — этот человек меня развлекает. Пусть он ко мне поднимется.

Брат Борроме еще раз поклонился и вышел.