Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

Польша была также страной репрессий, преследований, насилия и бесправия, страной, где каждый год сначала армия, а позднее уже только полиция и знаменитый полицейский резерв «Голендзинов» где-то кого-то «умиротворяли». Осенью 1936 года в районе Замостья «полицейские окружали деревни, куда вели следы крестьянского бунта, и творили расправу. Били посуду, рвали перины, резали одежду, разваливали печи, ломали фруктовые деревья, срывали с домов крыши, с потолков — доски. Уничтожали конскую упряжь, соломорезки, разрушали целые избы, крушили жилье и инвентарь, избивали арестованных»{184}.

Во время крестьянской забастовки полицией было убито 42 крестьянина, арестовано более 4 тысяч.

Это в серьезных столкновениях. Но и помимо этого, в порядке повседневной практики только по обвинению в коммунизме ежегодно арестовывалось 10—15 тысяч человек. 10 тысяч коммунистов постоянно томились в тюрьмах{185}.

Польша была страной позорного бесправия, тюремной крепостью, где полиция беспощадно расправлялась с самыми выдающимися политическими руководителями общества, враждебными в отношении коммунизма, но враждебными и к правящей партии. Она была также страной Березы[13], страной, в которой каждый год многие люди простым административным решением старосты, без суда и следствия подвергались высылке в лагеря изоляции и принудительного труда в Полесских болотах.

Польша была страной казенного оптимизма, пресловутого «все замечательно» правящей санации, оплевывавшей благороднейшие стремления к труду на благо отчизны и цинично спекулировавшей на них. Она была страной ограниченности и мелочности, яростных амбиций, эгоизма «демократической» оппозиции и усиления угрозы со стороны «сильных личностей», «новых людей» — молодых, динамичных, лишенных совести, выраставших как грибы после дождя, очень и очень напоминавших «белокурых бестий», которых, на беду всему миру, выращивали тут же неподалеку, за западной границей. Незадолго до войны Польша оказалась ареной антисемитских выступлений и даже погромов. Она была страной заговоров и провокаций полуфашистского толка.

Она была страной, где каждый, буквально каждый понимал, что надо что-то делать, что дальше так продолжаться не может. И она была единственной, пожалуй, страной, где за год до войны зрели, по меньшей мере, три государственных переворота, направленных на радикальное изменение положения. Переворот готовили правые элементы Обоза зъедноченя народовего (Лагеря народного объединения), переворот готовили весьма динамичные народовцы, а некоторые руководители ППС и СЛ пытались организовать переворот с оттенком «почти революции» левого толка.

Что из того, что здесь же рядом, на расстоянии шага к западу, творились более страшные преступления, еще более кровавые акты бесправия, что создавались концентрационные лагеря гораздо большего размера, что террор из политического преступления превращался в систему и в новое явление — массовое человекоубийство? Что из этого? В Польше, в нашем отечестве, так быть не должно, не имело права так быть.

В годы оккупации в размышлениях о тогдашней ситуации, о Германии дело представлялось простым и очевидным: та Польша, какой бы она ни являлась, была нашей. Когда же начинались размышления о Польше, всплывал и не мог не всплыть вопрос: какой эта Польша должна быть? Всплывало все то, что в людях, в их опыте, переживаниях и взглядах было сформировано той Польшей. Все — и хорошее, и плохое.

Немецкая оккупация — смертельная угроза самому существованию нации не только коренным образом изменила положение и потребности общества, но и внесла серьезные коррективы в социально-экономические формы жизни поляков. Во многих местах польского капиталиста заменил немецкий, польского помещика — немецкий помещик или назначенный немцами управляющий. Эти коррективы не изменили существа социальных отношений, не ликвидировали классовых противоречий, а лишь приглушили их. И прежде всего они не ликвидировали отражения этих противоречий в сознании людей. Подобно тому, как Мечислава Цвиклиньская, которая, не желая выступать на сцене, контролируемой немецким ведомством пропаганды, подавала кофе в варшавском артистическом кафе, не превратилась за один день в простую официантку, а осталась великой актрисой; польский помещик, даже будучи отстранен немцами, не превращался в крестьянина, а оставался помещиком, хотя и лишенным собственности. Точно так же экспроприированный и выселенный из Познани капиталист оставался капиталистом, хотя временно не занимался непосредственно своей деятельностью. И деревенская беднота, втянутая в колеса германской экономической машины и даже вывезенная на работу в Германию, также оставалась тем, чем была, полностью сохраняя в сознании опыт своего прошлого и потребности на будущее.