Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

Получил отпуск. Тогда, в июле, он уже проходил через свое местечко, среди моря цветов и радостных криков. Теперь захотел повидать товарищей, девчат. С улыбкой думал, что наверняка не узнают его, очень уж изменился. С Галиной хотел просто пошутить, обратился к ней: «Паненка!», однако она не только узнала его, но и шикнула: «Не морочь мне голову! Ишь оделся в чужое!»

«Что ж, — думал он, возвратившись к себе в роту, — действительно надел чужое». Снял сапоги, взятые на время у товарища. Хотел показать себя: как-никак офицер. Ну что ж, пусть надел чужое, он соглашался, хотя знал, что Галина имела в виду вовсе не эти сапоги, о которых не могла знать.

Этим, собственно говоря, и ограничивается политическое воспитание подпоручника Адамяка. Ибо и жить ему оставалось немного. Было бы слишком банально, если бы он погиб от братоубийственной пули осенью 1944 года где-нибудь в окрестностях местечка, где в течение шести лет ходил в школу. Нет, он прошел с полком Вислу, Бзуру, Нотець и даже Гвду. И лишь там, где-то в лесах поморского приозерья, он погиб. Так подпоручник оказался в числе 5737 убитых 1-й армии. До самой смерти он с растущим беспокойством пересчитывал тающие ряды своей роты и с угасавшей надеждой поглядывал в сторону Вислы, откуда могло или должно было подойти пополнение. Кажется, под Дравским, которое называлось тогда Драмбург, он сказал заместителю командира полка поручнику Обарскому что-то о забытой армии, которая, как видно, никому не нужна.

Отец его еще и сегодня верит, что сын вернется.

Коза. Михал Коза, 37 лет, малоземельный крестьянин, холостой, беспартийный. Откуда-то из-под С., из старой, ушедшей в прошлое Польши, из глухого польского селения, погребенного в литовских лесах. Его мир, его горизонт ограничивался тремя убогими моргами земли, ставившими его в ряд самых бедных крестьян, таких, на которых ни одна девушка даже не взглянет. Узкие лесные дороги, недалекий городишко с церковью и еженедельным базаром… Даже в армии он не служил. Война, как это ни парадоксально, еще больше сузила этот горизонт. Неведомые лесные тропы позволяли в течение четырех лет благополучно оставаться в стороне от истории, которая не углублялась в леса, а двигалась по главному тракту через С. дальше, на Москву, а потом обратно — на Варшаву и Берлин. Коза сидел дома, пока можно было. В армию пошел тогда, когда нельзя было не пойти. Вот она, глина, из которой история лепит какие угодно формы, вот кирпичик, один из миллионов, из которых она возводит свои здания. Типичный пример пассивного объекта истории. Так ли? Не будем упрощать. Когда накануне решающих событий графа в метрике, определяющая возраст, извлекла Козу из его норы, когда он с рекрутским мешком, в самой плохонькой одежонке, ибо в армию не стоит брать лучшей, растворился в колонне, направляющейся в Польшу, в лагерь нового полка в подлясской деревне Н., то этот факт сам по себе вовсе не создал Михала Козу. Он только обнаружил его, вывел на сцену. Сущность положения Козы в его прежнем пассивном существовании заключалась в основном в невозможности такого существования. В невозможности продолжать это существование изолированного польского крестьянина в белорусской среде, становившейся по мере развития событий все более чуждой ему; в невозможности существовать в роли хозяина трех моргов земли, который не может даже жениться; невозможности продолжать прежнее существование, когда все менялось. Толчком к выходу Козы из этой ситуации, из этой невозможности продолжать прежнее существование, могли быть наравне с войной и мобилизацией и какие-либо другие факторы. И этот выход Михала Козы был неизбежен. Специфика польской ситуации характеризуется как раз такой формой толчка, военной, солдатской формой социально-политической активизации многочисленных бедняков, подобных Михалу Козе.