Сообщество как городская практика

Континуум приватности тянется от полюса личного, где мы в очень незначительной степени контролируем информацию, как в случае долгосрочных партнерских отношений или между родителями и маленькими детьми, до полюса анонимности, где этот контроль находится на максимальном уровне, когда дело касается личных вопросов. Конечно, мы не в состоянии контролировать категоризации, которые осуществляют другие, например использование сексизма, гомофобии, расизма и прочих стереотипов в тех категориальных идентичностях, которые другие приписывают нам. Но в большинстве анонимных окружений мы действительно контролируем то, чем мы делимся относительно нашего личного опыта и биографии. Посредством манеры одеваться, способов вести себя и т. п. мы также до определенной степени можем контролировать то, как нас «интерпретируют». Однако сразу же нужно добавить, что пределы устанавливаются структурными позициями [индивида в социуме] и формами капитала (могу ли я позволить себе такие определенные выражения жизненного стиля, как внедорожник класса SUV, или Volvo 940, или костюм от Hugo Boss?), а также знанием общества (насколько хорошо мне известно то, какие типы перформансов связаны с теми или иными типами социальных ожиданий, и в каких пределах я могу «разыгрывать» перформанс, «скрывающий» то, кем я являюсь в других контекстах?). Чем более жестко зафиксированы стереотипы, тем сложнее это оказывается сделать. И все же, если подходить релятивно, наши разнообразные социальные опыты и перформансы расположены на шкале разных степеней контроля над информацией о нас самих. Суть дела не в том, существует ли вообще абсолютный контроль или же он совершенно отсутствует. Следовательно, близость подразумевает интенсивные формы знания о других, которые позволяют нам скрупулезно вычленять тех, кого мы идентифицируем как «наших» и с кем мы можем осуществлять сообщество, – а связи в данном случае естественным образом демонстрируют значительное пересечение со специфическими формами социальных сетей – сплоченных, или, используя терминологию Ульфа Ханнерца (Hannerz 1980), интегрированных или инкапсулированных (encapsulated) сетей.

Во всем этом присутствует некое пространственное измерение, даже несмотря на то, что социальная или аффективная дистанция сама по себе не соотносится с дистанцией географической. Как утверждал Балмер (Bulmer 1987: 92), территориальная близость может обойтись большими издержками для плохих отношений, однако близость соседей сама по себе не является признаком социальных связей: она обусловливает эти связи или воздействует на них, но не определяет их другие характеристики или содержание. Люди, живущие неподалеку друг от друга, «в такой же степени озабочены сохранением дистанции между собой, что и культивированием близких социальных связей» (ibid.); у них есть желание сохранять приватность. В отношениях с соседями и другими местными жителями у нас может присутствовать желание сохранять контроль над информацией и проявлять дружелюбность, но не быть друзьями. Посетители стадиона клуба «Унион», всю свою жизнь прожившие неподалеку от него, узнавали истории друг о друге через других. Они понаслышке знают о романтических отношениях, карьерных успехах и положении с работой друг у друга. Как мы видели, тетушка Като ощущала себя исключенной, поскольку каждый на ее улице видел, как ее муж приходит домой пьяным, и это [исключение] было нормативно санкционированным. Подобный доступ к информации и ограничения нашего контроля над информацией являются следствием физической близости. На контроль над информацией влияет укорененность, так что более значительным контролем располагают не те, кто пускает корни (roots), а те, кто пускается в путь (routes). Возможно, сам факт существования подобного знания является определяющим элементом укорененности. Мы много знаем о других, когда не знаем их достаточно хорошо. Как показывают исследования, сплетни (Epstein 1961; Elias and Scotson 1965; Tebbutt 1995), или «неформальные разговоры о других людях, которые отсутствуют в данный момент, об их поведении и моральной оценке этого поведения» (Bulmer 1987: 95), могут быть эффективным механизмом социального контроля, но лишь в том случае, когда люди имеют значение друг для друга. Когда социальная дистанция велика, мы склонны меньше заботиться о том, что именно люди говорят или думают о нас, или вовсе не придавать этому значения.

Сохранение дистанции, причем даже среди тех, кто обладает локальной укорененностью, тоже имеет положительную ценность: «сохранение приватности – как нашей собственной, так и других людей – является социальной ценностью, а в некотором смысле и социальным обязательством» (ibid.: 93). Балмер вслед за Филипом Абрамсом подчеркивает в данном случае разницу между дружелюбностью и дружбой: