Сообщение

«В этих влажных краях сон дневной глубок, словно блеск…»

В этих влажных краях сон дневной глубок, словно блеск
канала в окне.
Отсырел мой спичечный коробок с предпоследней спичкой
на дне.
Что мне снилось? Север. Пожар. Раскол. Колокольня стоит
точильным бруском.
Додремал до оскомины, до печали – той, вечерней,
которой названия нет.
Гонит ветер с моря закатный свет. Сколько лет уже ангелы
не стучали

в нашу дверь. В этих влажных, узких краях, где шарахаешься
на стон
колокольный, любой православный прах превратится
в глину, любым крестом
осеняя тебя из своей подводной колыбели, я знаю,
что жизнь крепка,
словно слепок с вечности – но рука стеклодува движется
не свободно,
а расчетливо, покрывая хрусталь ночной пузырящейся
волглою пеленой,

и народ – от собаки до рыбака – тоже твердо уверен, что
жизнь сладка,
как глоток кагора в холодном храме. Что за плод ты
протягиваешь мне? Гранат.
В площадной трагедии или драме все путем, словно
месяц, всходящий над
горбоносым мостиком, без затей и без грусти. Как все —
уснуть,
и взирать из заоблачных пропастей на Великий шелковый
путь.

«И я хотел бы жить в твоем раю – в полуподводном…»

И я хотел бы жить в твоем раю – в полуподводном,
облачном краю,
военнопленном, лайковом, толковом, где в стенах трещины,
освоив речь с трудом,
вдруг образуют иероглиф «дом» – ночной зверек под
крышей тростниковой.

Там поутру из пыльного окна волна подслеповатая видна,
лимон и лавр, о молодых обидах забыв, стареют, жмутся
к пятачку
дворовому. И ветер начеку. И даже смерть понятна, словно
выдох.

И я хотел бы молча на речном трамвайчике, рубиновым
вином
закапав свитер, видеть за кормою земную твердь. Сказать:
конец пути,
чтобы на карте мира обвести один кружок – в провинции
у моря.

Ах, как я жил! Темнил, шумел, любил. Ворону – помнил,
голубя – забыл,
Не высыпался. Кто там спозаранок играет в кость,
груженную свинцом,
позвякивая латунным бубенцом – в носатой маске,
в туфельках багряных?

«Не плачь – бумага не древней, чем порох…»

Не плачь – бумага не древней, чем порох,
и есть у радости ровесник – страх
в заиндевевших сумрачных соборах,
где спят прелаты в кукольных гробах.

Пусть вместо моря плещет ветер синий
по горным тропкам. Словно наяву,
следи за кронами качающихся пиний
и не молись ни голубю, ни льву.

И где-то в виннокаменной Тоскане
жизнь вдруг заговорит с тобой сама
о смысле ночи, набранном значками
орхоно-енисейского письма

«Разве музыка – мраморный щебень? Разве сердце…»