Сообщение

Ничего, кроме памяти, кроме
озаренной дороги назад,
где в растерзанном фотоальбоме
пожелтевшие снимки лежат,

где нахмурился выпивший лишку
беззаконному росчерку звезд,
и простак нажимает на вспышку
продлевая напыщенный тост —

мы ли это смеялись друг другу,
пели, пили, давали зарок?
Дай огня. Почитаем по кругу.
Передай мне картошку, Санек.

Если времени больше не будет,
если в небе архангела нет —
кто же нас, неурочных, осудит,
жизнь отнимет и выключит свет?

Дали слово – и, мнится, сдержали.
Жаль, что с каждой минутой трудней
разбирать золотые скрижали
давних, нежных, отчаянных дней.

Так давайте, любимые, пейте,
подливайте друзьям и себе,
пусть разлука играет на флейте,
а любовь на военной трубе.

Ах, как молодость ластится, вьется!
Хорошо ли пируется вам —
рудознатцам, и землепроходцам,
и серебряных дел мастерам?

«То эмигрантская гитара…»

То эмигрантская гитара,
то люди злые за углом —
душа ли к старости устала
махать единственным крылом?

Запить водой таблетку на ночь,
припомнить древний анекдот…
Знать, Владислав Фелицианыч
опять к рассвету подойдет.

Снимает плащ, снимает шляпу,
и невозможный зонтик свой
в прихожей отряхает на пол,
а там, качая головой,

задвижку на окне нашарит
шепнет: «Зачем же так темно?» —
и тут же страшный свет ударит
в мое раскрытое окно.

И подымаюсь я с постели,
подобно Лазарю, когда
встают в подоблачном пределе
деревья, звери, города,

где все умершие воскресли,
где время стиснуто в кулак,
где тяжелы земные песни
в ржавеющих колоколах,

и над железной голубятней
гуляет голубь в вышине —
и день прекрасней и превратней,
чем мнилось сумрачному мне.

Пошли мне, Господи, горенья,
помилуй – бормочу – меня,
не прозы, не стихотворенья,
дай только горького огня —

и умолкаю без усилий,
и больше не кричу во сне,
где у окошка мой Вергилий —
худой, в надтреснутом пенсне.

Между сном, вдохновеньем и бегом

«Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, где…»

Спят мои друзья в голубых гробах. И не видят созвездий, где
тридцатитрехлетний идет рыбак по волнующейся воде.

За стеной гитарное трень да брень, знать, соседа гнетет тоска.
Я один в дому, и жужжит мигрень зимней мухою у виска,

Я исправно отдал ночной улов перекупщику и притих,
я не помню, сколько их было, слов, и рифмованных
и простых,

и на смену грусти приходит злость – отпусти, я кричу,
не мучь —
но она острее, чем рыбья кость, и светлее, чем звездный луч.

«Переживешь дурные времена…»