Сон разума

Как же сложилось тождество любви, её предмета и моей жизни? – Это очевидно: они есть я сам, моя натура, мой внутренний мир, мои фантазии, именно то, чего я от них хочу, мне не нужны предметы сами по себе, мне нужен их идеал, по крайней мере, такой, каким его вижу, что толкает дерзать безо всякой системы и меры на то, к чему в действительности оказываюсь не способен. И сейчас не по себе задачу принял, хоть и обо мне идёт речь, вот и получается жалкая истерика. Если бы я не привык идти на компромиссы с самим собой, со своей совестью, не привык давно и, как казалось, окончательно, возможно, всё и сложилось бы иначе (хотя какой толк об этом лишний раз упоминать?), или стало бы понятным, что в моих силах, что нет, а так: вышла лишь иллюзия искусственно ограниченного всемогущества, будто я кое-что могу, но пока мне этого просто не надо… или меня уже не было бы среди живых. Если смотреть на мир со стороны, он действительно начинает выглядеть как театр – сплошные роли и коллизии, в которых неосознанно проходит обыденное существование, а потом случается какое-нибудь роковое событие, и всё идёт прахом, однако жизнь никуда не девается, более того, продолжается далее, и необходимо как-то к ней приспосабливаться. И роль никуда не уйдёт, только изменится, желательно, конечно, в лучшую сторону, в сторону объективации её сущности, ведь без правды в иных обстоятельствах выжить нельзя. Однако сие не игра, отнюдь не игра, а единство в стремлении, вполне возможно, стремлении к счастью, поскольку маловероятно, чтобы речь шла о простом выживании. При этом оно согласуется с нами самими, точнее, мы согласуем его с собой, а ещё точнее, не собственно его, но лишь наше представление о нём – пожалуй, сие и есть суть той драмы, в которой каждый для себя играет главную роль, и основным в ней (сути) является то, сколь лучше или хуже всякий из нас сможет эту роль исполнить. Порою чувствуется вдохновение, дерзновение на первое и последнее слово, когда пишу этот дневник, а потом перечитываешь – и всё неправильно и невпопад, говорю не то, что хочу сказать, не так, как предполагал, и невыносимо-щемящее чувство одиночества, бессильная досада и немощь вмиг ложатся на сердце заведомо неподъёмным грузом, начинаю искать прибежища в обстоятельствах своей жизни и тут же осекаюсь, потому что именно от них сюда и убегал.

Теперь я прекрасно понимаю, что любви внутри меня не осталось, лишь размышление над прошедшим фактом. (Впрочем, что ж это я несу, чёрт возьми! – сам перед собой со стыда сгораю, но всё равно продолжаю.) А, если по большому счёту, стоило ли оно того: несколько недель пожить не лучшей жизнью, не думая ни о чём ином, кроме как о воплощении всего, чего мне нужно в этом мире, чтобы не быть одиноким, о своём идеале, который остался не просто не обретённым, но даже целиком не понятым, не оценённым? А сейчас, когда страсть прошла, когда я, если быть откровенным, сам захотел, чтобы она прошла, предпринял для того усилия, ведь именно сейчас я и стал вдруг сомневаться, надо ли было это делать или, быть может, оставить её нетронутой, цельной. Как ни странно, но на эти противоположные вопросы вновь имеет место лишь один-единственный ответ, ведь не будь ни того, ни другого, всё вышло бы гораздо хуже, чем есть сейчас. Да, я понимаю, что хочу им искусственно примерить две противоположности, которые таковыми не являются, однако единственное из того, что имеет место в действительности, могущее снизить актуальность мучающих меня сомнений – очевидная необходимость пройти сей путь до конца, начать и завершить, и оставить внутри себя лишь след в виде воспоминания, и ни в коем случае не обрести нечто большее, поскольку всё произошедшее вместе – это ещё не есть правда моей жизни, что полностью и предопределило исход метаний. Пусть будет так: сам создал, сам разрушил, поквитался с самим собой, и одно то, что любовь жила лишь внутри меня как моё произведение – лучшее к тому основание. Вообще мне всё более и более начинает между делом казаться, что то же искусство – это в том числе и замещение счастья, когда терпеть реальность сил уж нет и начинаешь представлять себе, как должно быть, а не есть на самом деле. Даже в трагедии имеет место нечто подобное, и смерть тогда получает свою долю реальности в качестве вполне определённого его отрицания у данного конкретного человека. Да и ценность чьей бы то ни было жизни в таком случае можно угадать совершенно точно, ежели далее покопаться в различиях между должным и сущим: она будет строго тождественна ценности того, чем ты в ней занимаешься, ведь при всём многообразии, при всех случайностях именно оно и ни что иное остаётся в сухом остатке субъективных чувств, мыслей, устремлений, только, к сожалению, искусство при этом выступает лишь как средство познания, а счастье – не более чем его (познания) побочный продукт в виде гармонии, и то только возможный, но никак не обязательный.