Солнце полуночи

Думая о пустоте жизни без Беллы, я вспомнил ночь, к которой не возвращался мыслями уже очень давно.

Был декабрь 1919 года. Прошло больше года с тех пор, как Карлайл обратил меня. Мои глаза остыли, из ослепительно-алых стали приятно-янтарными, хотя следить, чтобы такими они и оставались, приходилось в постоянном напряжении.

Пока я преодолевал первые буйные месяцы, Карлайл всеми силами старался никого ко мне не подпускать. Прошел год, я твердо уверился, что безумие миновало, и Карлайл поверил моей оценке, не задавая вопросов, и стал готовиться к тому, чтобы ввести меня в общество людей.

Поначалу это был просто вечер, проведенный где-нибудь: насытившись, насколько возможно, мы прогуливались по главной улице городка после того, как солнце благополучно скрывалось за горизонтом. Уже тогда меня поражала легкость, с которой нам удавалось затеряться в толпе. Человеческие лица разительно отличались от наших – с тусклой, пористой кожей, скверно вылепленными чертами, такими округлыми и бугристыми, с неровным цветом их несовершенной плоти. Мне казалось, их мутные, слезящиеся глаза почти слепы, если они считают, что и мы принадлежим к их миру. Понадобилось несколько лет, чтобы я привык к человеческим лицам.

Во время этих вылазок я так сосредотачивался на обуздании присущего мне инстинктивного стремления убивать, что едва замечал как речь какофонию мыслей, накатывающих на меня; они оставались просто шумовым фоном. По мере того, как крепла моя способность не поддаваться жажде, чужие мысли слышались все отчетливее, отмахиваться от них становилось все труднее, опасность первого испытания была вытеснена раздражением второго.

Эти первые проверки я выдержал если не с легкостью, то как минимум на отлично. И в качестве следующего испытания должен был прожить среди людей неделю. Карлайл выбрал оживленный портовый город Сент-Джон в Нью-Брансуике и снял для нас комнаты на маленьком, обшитом досками постоялом дворе неподалеку от доков Вестсайда. Если не считать дряхлого хозяина постоялого двора, все, с кем мы встречались там, были матросами и портовыми рабочими.

Испытание было изнурительным. Я постоянно находился в окружении, человеческой кровью разило со всех сторон. Я чувствовал прикосновение человеческих рук к тканям в нашей комнате, улавливал запах человеческого пота, залетающий в окна. Он примешивался к каждому вдоху, который я делал.

Но, несмотря на юный возраст, я был упрям и одержим стремлением добиться успеха. Я знал, что Карлайл чрезвычайно высокого мнения о моем стремительном прогрессе, и мной двигало в первую очередь желание порадовать его. Даже во время моего пребывания в сравнительно карантинных условиях я наслушался достаточно человеческих мыслей, чтобы понять: в этом мире мой наставник уникален. Он был достоин моего преклонения.

Я знал его план бегства на случай, если испытание окажется непосильным для меня, хоть он и намеревался скрывать этот план от меня. Сохранить тайну было почти невозможно. Казалось, что мы окружены человеческой кровью со всех сторон, но существовал короткий путь к отступлению – через стылые воды гавани. Всего несколько улиц отделяли нас от серых мутных глубин. Если бы соблазн был готов восторжествовать, Карлайл побудил бы меня к бегству.

Однако Карлайл считал меня способным – слишком одаренным, слишком сильным, наделенным слишком развитым интеллектом, чтобы пасть жертвой низменных желаний. Должно быть, он видел, как я отзываюсь на его мысленные похвалы. По-моему, от них я зазнался и вместе с тем стал принимать облик, увиденный в его голове, – так решительно я стремился заслужить одобрение, которого он меня уже удостоил.

Настолько Карлайл был проницательным.

И вместе с тем очень добрым.

Наступали вторые в моей бессмертной жизни рождественские праздники и первые с тех пор, как я начал следить за сменой времен года: в прошлом году исступление, свойственное новорожденным вампирам, терзало меня так, что я не замечал ничего вокруг. Я знал, что втайне Карлайл тревожится, думая о том, чего мне недостает: всех родных и друзей, которых я знал в человеческой жизни, всех традиций, скрашивающих унылые зимы. Тревожился он напрасно. Венки и свечи, музыка и застолья – все это казалось не имеющим ко мне никакого отношения. Я взирал на все это будто с огромного расстояния.