Солнце и кошка

Однажды только произошел случай, который, как заноза под ноготь, вонзился в его память. Хотя — что за случай?..— пытался он тогда себя уверить.— Пустяк, пустяковина, не больше... Они зашли, как обычно, к Виталию Александровичу в кабинет, и следом сюда заглянул по какому-то делу театральный художник. И что было странного, подозрительного в том, что Костровский попросил его показать Андрею макет декораций к новому спектаклю?.. Странно было то, что когда Андрей вернулся, он сразу почувствовал — в его отсутствие здесь что-то случилось. Какая-то ссора, возможно, или крупный, оборванный его приходом разговор, или что-то еще. Оба стояли в противоположных углах комнаты, мать, спиной к Андрею, поправляла прическу, лица он не видел, но пальцы ее, приминая волосы, дрожали, это видел он отлично, и отлично знал за ней эту привычку — хвататься за сумочку, за пудреницу, за прическу, если вдруг что-нибудь ее расстраи-вало, огорчало, доводило до слез... Виталий же Александрович с безразличным, холодным выражением барабанил по подоконнику, и Андрей почти физически ощутил, что он здесь лишний и мешает, мешает, и макет, о котором, с трудом преодолев тягостную паузу, спросил его Костровский,— понравился ли ему макет...— что этот самый макет тут вовсе ни при чем...

И все. И только. И потом все было как обычно — и зал, и первый ряд в партере, и — месяц спустя — билеты на спектакль, тот самый, для которого художник писал декорации... Но впоследствии Андрей долго не мог избавиться от чувства, что между Виталием Александровичем и его матерью существует нечто, чего он не знает, о чем не может, не должен догадываться.

И он не догадывался. Для себя — делал вид, что не догадывается. Не хотел, запретил себе — догадываться. Он и дальше, наверное, постраусиному прятал бы голову, не смея догадаться, если бы не сегодня...

Он вошел к себе во двор, держа Иринкин портфель под мышкой. Половину дороги Андрей проделал пешком, устал,— не столько, впрочем, от ходьбы, от налипших на подошвы тяжелых, оскальзывающихся лепешек грязи, сколько от злого дурмана, который клубился у него в голове. Он втиснулся, вкарабкался в троллейбус, был час пик. Иринкин портфель защемило дверью, Андрей потянул, рванул его к себе — у портфеля отскочила скоба, на которой крепилась ручка. Он стоял, прижав портфель к груди, впрессованный, вбитый в толпу, как гвоздь в доску, и пытался сообразить, как приладить к месту проклятую ручку.

В глубине двора, возле гаражей, он отыскал подходящую проволоку, тонкую и жесткую, отломил конец и, подобрав пару камней, завернул в беседку. Здесь он расположился, на узенькой скамеечке, обегающей беседку по кругу. Откинулся спиной на перильце с выломанными зубьями решетки, с наслаждением вытянул сладко занывшие ноги. Взгляд его уткнулся в деревянный столб, один из четырех, подпирающих крышу. Она была собрана из легких планок, столбы же под ней — несоразмерной толщины и мощи, не столбы, а столпы, с глубоко врезанными ножом похабными рисунками и надписями. Весной их густо закрашивали, заливали суриком, но надписи не исчезали при этом, напротив, под слоем краски обретали вид каких-то древних, чуть ли не ассирийских каких-нибудь, от века существующих письмен, эдаких «законов Хаммураппи»...

Тут, на «пятаке», вечерами сходились ребята со всего двора, то есть — не со всего, это так говорилось — «со всего», на самом же деле семь или восемь ребят, которые постоянно держались кучкой и с которыми, живя в одном дворе, нельзя было не считаться. Здесь крутили до полночи маг, дурачились, вопили на разные голоса не хуже битлов, и рвал гитару, завывая — куда там Биллу Хейли! — Алька-Американец, здесь в темноте пускали по рукам бутылку, весело и грязно сквернословили, рассказывали жуткие, невероятные истории — о смертельных драках, воровских шайках... Особенно часто говорили — о девчонках, о женщинах. Еще до того, как мать начала припрятывать от него «Декамерон» и Мопассана, Андрей слышал тут о таком, чего не найдешь ни в каком «Декамероне»... Все это было стыдно, гадко, но захватывало. И лишь когда Костыль, в запале, принимался рассказывать о своей матери, приводящей чуть не каждую ночь нового «квартиранта», Андрея мутило...

Как-то раз он не выдержал:

— Зачем ты?.. Ведь она тебе — мать!..

Что-то такое, что-то в этом примерно роде сказал он Костылю, и гогот в беседке оборвался, замер... Был поздний вечер, густая темнота наполняла беседку — по вечерам здесь, у гаражей, всегда бывало темно — и во мраке, словно две сигареты при затяжке, дикими белыми огоньками вспыхнули у Костыля глаза.

Он успел произнести всего несколько слов, точнее— пробормотал, просипел их через силу, потому что Андрей кинулся к нему, стиснул на горле воротник и сжимал все туже, скажи Костыль еще слово — и он бы его задушил...

Кое-как их разняли, растащили, Алик-Американец с трудом расцепил пальцы Андрея, оторвал от воротника.

— А ты — бешеный....— удивился он.— Во дает, Отрок-то наш!..