Солнечный день

Когда дело дошло до увольнений, Ондржея выкинули одним из первых. На Болденке кроме профессии и работы он приобрел еще и хорошую жизненную школу; красивый, рослый, с открытым, горячим характером и острым умом, скорый на решения, он вел за собой шахтеров к активным столкновениям с хозяевами и был у тех бельмом на глазу. Вступить в коммунистическую партию до войны Ондржей не собрался, по крайней мере, насколько мне известно, тогда он об этом и не помышлял; он вступил в партию во время второй мировой войны, в период самых страшных гонений, когда партия перешла на нелегальное положение. А это уже говорит само за себя. «Этот независимый анархист вылетит первым», — заявил печально известный во времена первой республики горный инспектор Сикора, когда на Болденке за плотно закрытыми дверьми отбирали для увольнения большевистских подстрекателей.

Ондржей оказался на улице. Дома у него был четырехлетний сын и не отличающаяся здоровьем хрупкая жена. Вторыми родами она разрешилась мертвым ребенком.

Ондржей сколотил бригаду таких же, как он, уволенных и отправился в Бельгию.

На Болденке никогда условия не были легкими. Но, вернувшись из Бельгии, Ондржей рассказывал, что там на шахтах рукоприкладство мастеров было делом обычным — и что это еще не самое худшее.

Ондржей боялся своего горячего нрава и своей физической силы. Боялся сгнить в тюрьме на чужбине, далеко от жены и ребенка. Он вспомнил о своем другом ремесле, борцовском. Сделал негостеприимной шахте ручкой и добрался до дому с цирком, несколькими сотнями крон в кармане и развеселой пестрой дворняжкой, что прибилась к нему возле какого-то цирка.

Все последующие годы, до самой оккупации, дома Ондржей почти не бывал. Он бродил с места на место с цирками и балаганами, работал подсобным рабочим, был «Таинственной маской», ухаживал за дикими зверями или в клоунском наряде гнусаво выкрикивал:

— Госпотин нашалстфо, ваше нахалстфо, я путу фам расскасать кароши анектот!

Тогда в борцовском мире уже гремело имя чешского борца Густава Фриштенского. Ондржей встречался с ним в своих скитаниях, и знаменитый борец обратил внимание на могучего кузнеца. Но Ондржей не захотел работать с ним. Это был уже не тот шестнадцатилетний парнишка, которого можно выдавать за чудо-ребенка. У него есть профессия, жена и сын. Бродячие цирки были нужны ему лишь для того, чтобы как-то выйти из жесточайшей нужды. Он посылал своей хрупкой Йозефке деньги и открытки из дальних городов и тискал в душных цирковых фургонах чужеземных артисточек. Иногда он, вольнонаемный, мог вернуться домой, но только в тех случаях, если путь бродячего цирка проходил неподалеку.

Последнее возвращение его совпало с оккупацией.

Болденка опять стала щедрой. Войне требовался уголь. Однако Ондржея хорошо помнил его прежний начальник и работы по специальности не дал. Пришлось пойти в откатчики, на низкооплачиваемую должность. Со временем он попал в бригаду забойщиков, тут заработки были получше. Кончилось бродяжничество с цирковыми фургонами, кончилась постоянная погоня за куском хлеба. Но явились другие заботы, более серьезные.

Ондржей многое повидал на свете. Кое-что ему стало ясно давно, до многого дошел сейчас. Он еще в детстве понял, почему бо́льшая часть опекишей идет хозяйским свиньям, а меньшая — пекарскому подмастерью.

Ондржей научился видеть невидимое, слышать неслышимое, читать мысли, угадывать намерения.

Он ждал, он знал, что к нему придут.

— Слышь-ка, Ондржей, — сказал ему как-то в шахте приятель Эда Чермак. Сказал таким тоном, что Ондржей, хорошо знавший Эду, тут же, на шахтерский манер, присел на корточки.

— Ну, выкладывай, что там у тебя? — спросил он с деланным равнодушием.

— Ты всегда был настоящим парнем, — бросил вроде бы невзначай Чермак.

— Это еще не известно, — смутился Ондржей, вспомнив свои похождения в цирковых фургонах.

— Но я-то знаю, да и другие тоже, — возразил ему Чермак.

— А в чем, собственно, дело? — Ондржей от простукивания перешел прямо к сути.

— А дело в том, — сказал Чермак, — что в этой нашей яме гробят больно много взрывчатки для победы немецкого рейха. Попусту переводят то, что сгодилось бы еще кое-где.

— Ну, и как ты себе это мыслишь? — добивался Ондржей. — Взрывчатка ведь под строгим контролем.

— А мы себе это так мыслим, — сделал Чермак ударение на слове «мы», — спалим меньше, чем штейгер впишет в книжечку. Нашу взрывчатку ждут не дождутся в другом месте.

— А что штейгер? — поинтересовался Ондржей.

— В порядке. Наш человек. Если тебе по этой причине меньше перепадет в получку, он тебе кое-что припишет, — объяснил Чермак.

— Я тебя про деньги не спрашивал, — отрезал Ондржей, еще недавно из-за денег исколесивший пол-Европы. И поднялся, разминая отсиженные ноги.